Читать интересную книгу По памяти и с натуры 1 - Валерий Алфеевский

Едем нескончаемые шестые сутки, вагон почти пуст. Мы где-то недалеко от Алма-Аты. Тепло, в окнах тополя, ослики, казахи в белых войлочных шапках с узорами. На станциях продают огромные розовые яблоки и белый пшеничный хлеб.

В наш вагон сели евреи из Варшавы: женщина, элегантная, хорошо одетая, по-западному, двое молодых людей в заношенных плащах и беретах, с ними пожилой еврей, хорошо говорит по-русски. У них желтые чемоданы, с которых не сводят глаз какие-то подозрительные парни.

Как я понял, они больше года прожили в Сибири, а сейчас едут в Ташкент, где формируется польская армия. Пожилой говорит, что не надо было уезжать из Варшавы, что в конце концов все образуется. Он показывает нам цветную фотографию, где его семья — жена и дочь с девочкой — сидит на балконе, решетка балкона увита вьющимися растениями, на перилах в ящиках яркие цветы, все улыбаются.

«Привет из Варшавы». На открытке почтовый штамп Третьего рейха.

Ташкент военных лет

Ташкент. Теплое солнечное утро. Сдали вещи в багаж и вышли в город. К нашему удивлению, народу на вокзале и в городе мало.

Воздух Ташкента ароматный, с кислинкой, ни с каким другим не сравнимый. Октябрь. Высокие тополя отливают золотом.

В магазине купили запросто пироги с рисом и коробку табака «Золотое руно». Никуда дальше не пошли, сели на скамейку. Солнце ласковое. Свернул душистую сигарету и закурил. Сидели долго, приходя в себя после семидневного переезда из Новосибирска. Был роскошный солнечный день, бездонное бело-голубое небо. Казалось, что сама природа не хочет ничего слышать о войне.

Отдышавшись, вернулись на вокзал, взяли билеты в Янгиюль, куда был эвакуирован брат со своим главком. До отхода поезда долго бродили по Ташкенту. Янгиюль в километрах пятидесяти от Ташкента.

В поезде старик охотник рассказывает, что на Аральском море, в дельте Амударьи, до недавнего времени встречались тигры, говорят, что и сейчас еще есть и что с войной у них будет передышка, а в камышах на Аральском море зимуют черные лебеди. Я слушаю и думаю, как хорошо бы было жить на берегу Аральского моря, где в камышовых зарослях бродят тигры и зимуют черные лебеди.

В Янгиюль приехали поздно вечером. Призрачным выглядит при луне Янгиюль, на улицах никого.

В помещении Дома культуры, в огромном кинозале с эстрадой, на столах и просто на полу, эвакуированные москвичи. Не верится, что можно так просто встретиться с родными, войной раскиданными. Нас устроили переночевать.

Взяли адрес моих родителей и утром уехали в Ташкент.

Наши поселились недалеко от вокзала, на окраине. Здесь как в деревне. Дом, где они живут, в большом плодовом саду. Комната большая. С родителями сестра Женя с восьмилетней Галей.

Все это мне и тогда, и сейчас представляется чудом. Чудо, что письмо от родителей об эвакуации в Ташкент дошло до Перми до востребования в эти дни, и чудо, что Фиалочка получила письмо, и чудо, что все доехали и встретились. Неизвестно, как бы пошла жизнь, если бы мы не получили этого письма.

Временно остановились у наших и целыми днями с утра до вечера добываем прописку, а до всякой прописки надо найти комнату. Погода нам благоприятствует. С едой просто: рынок полон винограда, фруктов, на прилавках виноград невиданных сортов — вся роскошь и изобилие среднеазиатской природы. После целого дня беготни вечером в кафе на Пушкинской улице в полном одиночестве едим душистый плов.

Ташкент в эти дни, внешне по крайней мере, жил по инерции мирного времени, казалось, с трудом свыкаясь с мыслью о войне.

Поздняя осень. В Ташкенте холодно и темно, жирная осенняя грязь, в которой вязнут ноги. С каждым днем Ташкент набухает беженцами, очень много евреев из западных областей Белоруссии и Украины. Прибывают эшелоны из Киева. Вокзальная площадь, две недели тому назад пустая, сплошь заставлена самодельными палатками, и много людей, живущих неделями прямо на асфальте.

8. Ташкент. Перекресток. 1953

В Ташкент пришли сыпной тиф и голод. Магазины как-то сразу опустели. Ввели карточки на хлеб, на которые мы, непрописанные, вроде как бы несуществующие, не имели права. Рынок по-прежнему поражал роскошью и обилием, но цены сразу недосягаемо выросли.

С большим опозданием узнали: повесилась Марина Цветаева. Дурные вести из Алма-Аты: умер от сыпняка Чувелев. Я его встречал до войны у Левы Зевина. Умерла актриса Магарилл.

Ташкент принимает все больше и больше эвакуированных предприятий и учреждений. Одни здесь транзитом, другие оседают надолго. В Ташкент также эвакуированы Ленинградское отделение Академии наук, московское издательство «Советский писатель», Еврейский камерный театр, московские и ленинградские писатели и художники. На улицах все чаще встречаются знакомые. Здесь Борис Берендгоф, Эльконин с Надей, Коля Ромадин.

Перспектива на прописку ухудшалась: город был переполнен и найти комнату с каждым днем будет все труднее. Ходили слухи, что по эвакуационным удостоверениям будут отправлять на жительство и на работу в колхозы и захолустные города, где нечем и незачем будет жить.

И я больше совсем не хотел жить с тиграми на Аральском море.

Однажды вечером, стоя на площади у здания Совнаркома в ожидании приема по делам прописки, мы увидели молодую пару, оживленно о чем-то спорившую. Потом она направилась к нам. «Из Москвы?» — спросили они нас. — «Да». — «Художники?» — «Да. Откуда вы это знаете?» — «Это сразу видно», — сказали они, но вернее всего они видели нас в Союзе художников.

Молодой человек — художник Воля Кучеров. Жена его Надя служит в Совнаркоме. Сегодня день рождения Воли. Будут друзья-художники, и мы приглашены в гости.

В тенистом переулке, за каменным дувалом, огромный сад, по ограде высокие тополя. В далеком конце сада длинный, во всю свою длину верандой обнесенный одноэтажный дом. Волик и его мать — бывшие «господа ташкентцы». Отец его, царский полковник, давно умер.

В небольшой комнате, открытой на веранду, полно художников — мы опять у себя, в своей среде.

Это день рождения и проводы Волика в армию. Провожая нас, он предложил нам поселиться у него.

В учреждении при Совнаркоме, где прописывают интеллигенцию, молодой секретарше показываю вырезки из газет. Одна из них, под названием «Входит художник Алфеевский», производит впечатление, но мне ничего не обещают. В назначенный день иду узнать результат с очень слабой надеждой.

От двери сразу широкая лестница, которая на втором этаже упирается в глухую стену с маленьким окошечком. На лестнице все знакомые лица. Вызывают меня. После минутного промедления подхожу к окошечку в страхе получить назначение в колхоз. Говорят, что сначала забирают паспорта, а потом вручают назначение. В окошке раздраженный голос: «Вы что, не хотите получить прописку? Ваши паспорта?» Не верю своим глазам: «Временно прописать в Ташкенте по указанному адресу».

Волик ушел в армию. Мы поселились у Нади. Надя в глубине комнаты, мы у окна спим вдвоем на такой узенькой тахте, что сейчас это и представить себе невозможно. В комнате стол и книжный шкаф. Живем дружно.

Середину дома — огромную комнату с верандой — занимает старая чета татар. Старик атлетического сложения, слепой, болен вшивостью.

Последняя часть дома — тоже большая, квадратная комната с верандой— принадлежит хозяйке дома, Волиной матери. Она до самого потолка набита вещами. Старуха усохшая, волосы крашеные, ярко-рыжие, щеки нарумянены — осколок былого. Фиалка с ней общалась и была в хороших отношениях.

У самой нашей веранды на цепи сидела огромная немецкая овчарка. Принадлежала она татарам, ее никогда не кормили и с цепи не спускали. Мы с ней подружились, делились пайковым хлебом, по вечерам я ее отвязывал погулять по саду. Потом ее продали, и нам долго ее недоставало.

Жили мы с Надей очень дружно несколько месяцев, но к весне заметно обозначилась ее беременность, да и война затягивалась. К ее удивлению, переехали к татарам, отгородив у окна угол.

В Ташкенте к началу сорок второго скопилось множество людей. Был он и перевалочным пунктом в неведомое, в какую-то новую, совсем другую, на новом месте, жизнь. Условия этой жизни были очень тяжелыми: голод и холод, злее становились «Самара» и узбеки, сыпной тиф и отчаяние. Но и требования к жизни стали куда более скромными.

За этот год мы как-то приспособились к этому образу жизни, я перестал болеть. Мы с Фиалкой неразрывно вместе. В этом залог нашего сегодняшнего и уверенность в нашем будущем. Оказалось, что можно довольствоваться очень малым, что достаточно иметь угол, пару рубашек и хоть сколько-нибудь прочную обувь. Была бы надежда, вера в себя, в свою работу.

Наша жизнь в Ташкенте быстро становилась бытом, привычной нормой. Первые месяцы нашей жизни сейчас мне представляются малоправдоподобными. Молодость брала свое, и мы жили в расчете на длинную жизнь. С каждым днем увеличивается количество знакомых, знакомые прибывают, заводятся новые. Люди тянутся друг к другу.