Читать интересную книгу Отчий дом - Ян Винецкий

Крылья были обтянуты полотном. Петр Николаевич побарабанил пальцами по обтяжке нижнего крыла, и по всему аэроплану пошел тонкий звон. «Как гитара!» — усмехнулся он и, повернувшись, встретился лицом к лицу с Поповым.

— Ну, нагляделись, господин поручик? — спросил Попов, улыбаясь.

— Нагляделся, спасибо вам!.. Первый раз в жизни вижу аэроплан и летчика.

— И каково у вас впечатление об обоих?

— Об аэроплане невысокое. А о летчике пока еще ничего определенного сказать нельзя, кроме того, что у него, видно, добрая душа, — ответил Петр Николаевич. И в широкой улыбке Попова и в смелых табачных глазах его чувствовалось дружеское расположение.

— Вы мне нравитесь, поручик. В первый раз увидев аэроплан, вы дали ему верную характеристику.

— Если не ошибаюсь, это — «Райт»?

— Ого! — вместо ответа удивленно протянул Попов. — Вы, оказывается, понимаете в конструкциях аэропланов!..

— Да, господин Попов. Я много читал, изучал… Сам сконструировал аэроплан, да здесь, в Петербурге, его проект похоронили. Добивался поступления в авиационную школу — говорят, она не ближе, чем в Париже!..

«Вот и высказался, — подумал Петр Николаевич, — выложил все, что на душе лежит», — но тут же отметил с немым изумлением, что не жалеет об этом.

— Хо-хо! Не ближе, чем в Париже! — хохотнул Попов. — Я учился в Париже у тамошних «профессоров», будь они неладны! Шесть дней в неделю погоду ловят, каждого облачка боятся, а на седьмой, в безветрие, ученику разрешают бывать в воздухе не больше минуты. Поднимет такой «профессор» аэроплан в небо, один кружок сделает и — на посадку! Да еще спрашивает, шельма: «Копон? Копон?» Понятно, мол?.. Ну и отвечаешь ему с досадою превеликой: «Копон, копон, душа с тебя вон!»

Петр Николаевич рассмеялся, но морщина озабоченности пересекла межбровье.

— Что привлекает вас в летании? — спросил вдруг Попов. — Шумный успех у почтенной публики? Деньги, которые, говорят, сыплются в руки летчика вместе с цветами? Скажу вам откровенно: цветы достаются мне, а деньги — вон тому господину, хозяину моему. Я — скаковая лошадь, берущая призы. Понимаете? Лошадь. Не более!

В широком, некрасивом лице Попова, во всей его богатырской фигуре чувствовалась смесь гордого духа и пришибленности, обласканность славой и обиженность судьбой.

— На другого я обиделся бы, господин Попов, на вас — нет. — Задумчиво произнес Петр Николаевич. — Чувствую, ваш вопрос не праздный, а выстраданный… Авиацию я люблю потому, что эта новая, только что народившаяся область науки и техники имеет, я убеждён, огромное будущее. Дать крылья народу — что может быть прекрасней!.. И потом, господин Попов, когда любишь, не спрашиваешь — за что…

Подошел хозяин и, недовольно покосившись на Петра Николаевича, сказал бесцеремонно, требовательно:

— Пора начинать. Ветер крепчает, а вы тут болтаете!

Он протянул Попову шлем и перчатки.

— Очень жаль, что мы с вами мало побеседовали, — сказал летчик. — «Дать крылья народу». Хорошо! Чувствую, в ваших устах это не пустая фраза… Я попытался бы помочь вам, но завтра утром направляюсь в Киев: летчик нынче, что бродячий актер!.. Да! Я, невежа, даже не узнал, как величают вас…

— Нестеров, Петр Николаевич.

— Петр Николаевич Нестеров, — медленно, словно стараясь твердо запомнить, повторил Попов и вдруг оживился и широкое, красное лицо его выразило радостное добродушие: — Кто знает, может быть, мы услышим когда-нибудь ваше имя в числе знаменитых авиаторов. Дай вам бог удачи!.. Ну, простите, перед полетом не прощаются, не принято! — заторопился Попов, заметив движение руки поручика, не желавшего задерживать более летчика.

Петр Николаевич покраснел: он не знал этой детали в обычаях летчиков. Попов надел шлем и взобрался на сиденье. Механик дернул раз-другой за пропеллер, и громкий треск огласил поле. Запахло бензином и горелым маслом. Аэроплан задрожал всем своим хрупким телом и побежал все быстрее и быстрее. Петр Николаевич, не отрываясь и затаив дыхание, следил за ним.

— Летит! Летит! — закричали в публике.

Аэроплан оторвался от земли и медленно набирал высоту. О, как хотел бы Петр Николаевич сидеть в самолете рядом с Поповым! Почувствовать, как отрывается аппарат от земли, ощутить скорость…

Вот и познакомился он с первым летчиком. Человек хороший, мужественный и добрый. Настоящий русский богатырь. Но и он придавлен несправедливостью, и он под спудом хозяйской алчности.

Прав Сергей Федорович: держат у нас за крылья человека, не дают вольно взлететь ему.

— Какой мотор установлен на аэроплане? — спросил Петр Николаевич у механика, следившего за полетом с не меньшим напряжением.

— А тех же братьев Райт. Тридцать лошадиных силенок всего.

Он стал словоохотливее после того, как увидел, что Попов с живым интересом разговаривал с поручиком.

— Да-а, чуть ветришка посильнее — и шееломка назад пятится. Одним словом, что Райт, что рак — один черт!

Самолет тихонько развернулся и летел обратно. Петру Николаевичу и впрямь показалось, что аэроплан не летит, а висит в воздухе. И все-таки гордость согревала сердца. Аппарат тяжелее воздуха летит в русском небе, и управляет им русский человек. Чудо двадцатого века стало нам подвластным. Вспомнился ему Александр Федорович Можайский, несколько десятилетий тому назад изобревший аэроплан. И никто не назвал это чудом. И никому невдомек, что чудо двадцатого века, приписываемое американцам и французам, свершилось в девятнадцатом веке в русском небе. Какую гордость, какую славу похоронили надменные генералы и чиновники! Десятилетия ждали, покуда в Америке появились братья Райт, и присоединились к хору, славящему «создателей аэроплана», а самолет русского офицера Можайского уже давно сгнил, и имя его известно только одиночкам. Какое преступление, однако! Какое черное преступление!..

Занятый этими мыслями, Петр Николаевич не заметил, как приземлился аэроплан. Публика прорвала цепь солдат. Со всех сторон бежали люди, восторженно приветствуя летчика…

4

И снова Нижний Новгород, как старый и верный друг, встретил его ласковой тишиной знакомых улиц, неторопливым, окающим говорком людей, густым, соленым запахом пристани, привольной ширью и свежестью Волги. «И дым Отечества нам сладок и приятен…» — невольно пришли на память стихи.

Петр Николаевич не сообщил о своем приезде: к чему встречать, когда он вернулся ни с чем. Только к старой обиде прибавилась новая да еще один синяк лег на душу…

Наденька выбежала на крыльцо и, обняв мужа, заплакала.

— Вижу — неудача… Опять неудача! И чего тебе изводиться, Петрусь? Оставь ты эту окаянную мысль! Погляди, на тебе лица нет…

Вышла Маргарита Викторовна. Ничего не сказала она, только в глазах дрожало что-то затаенное. И Петру Николаевичу показалось, что во взгляде матери не было страха. Ему виделся в этом взгляде немой призыв не сдаваться, бороться с холодными и мутными волнами жизни. Он мягко отстранил Наденьку и, шагнув к матери, поцеловал ее в белый, испещренный тоненькими морщинками лоб.

— Спасибо, мама! — тихо сказал Петр Николаевич.

И она поняла сына, сильно и ободряюще потрясла его руку…

Пока Петр Николаевич умывался, возился с дочерью, которая оседлала его шею и с ликующими криками понукала отца, заставляя быстрее бегать по комнате, Маргарита Викторовна незаметно выскользнула из дома.

Дочь отвлекала его от горестных мыслей. В ней было столько радости, столько детского ликования, что сердце Петра Николаевича оттаивало…

Через полчаса, когда Петр Николаевич с пронзительным ржаньем носился уже на четвереньках, и дочь, сидя на спине отца, дергала его за волосы, изображавшие гриву, в комнату вошел высокий мужчина, одетый в синюю русскую косоворотку поверх черных, аккуратно выглаженных брюк. Вошедший сделал знак рукой Маргарите Викторовне, которой совсем не видно было за его широкой спиной, и продолжал молча наблюдать за игрой.

Потом он шагнул вперед и громко сказал, показывая на Петра Николаевича:

— Разве это конь? Вот я — конь! — С этими словами он заржал, необыкновенно точно подражая лошади.

Все — и Маргарита Викторовна, и Наденька, и Петр Николаевич, и маленькая Маргаритка — весело рассмеялись.

— Здравствуй, Петр Петрович! — сказал Петр Николаевич, протягивая руку.

— Здорово, Петюшка! Слышал я, ты летал на воздушном шаре?

— Висел, — махнул рукой Петр Николаевич. — На колбасе. В шутку меня колбасником называли.

— Ну, все-таки познакомился с высотой. Видел небо и землю так, как не видели мы, простые смертные.

— Не то, Петр, не то! Летать душа просит. А нынче, чтобы летать, нужно иметь большую мошну либо знатного дядюшку.

— Чепуху мелешь, Петюшка! Бьюсь об заклад, что мы с тобой станем летать очень скоро.