тот мигом куда-то исчез, словно бы действительно испарился либо провалился сквозь землю.
Бывшему начфину Пскобской вышиб все золотые зубы, блестевшие во рту. Осталось три или четыре корешка, растущих очень глубоко, чуть ли не в глотке, а так бедному зеку уже нечем было жевать не только хлеб, но и жидкую, схожую с поносом кашу и мятую пополам с водой картошку.
Напоследок Пскобской обследовал черный, залитый кровью рот Савченко и, подперев рукою спину, выпрямился. Проговорил усталым голосом:
– Все.
– Нигде ничего не осталось? В желудке, может быть?
– Не осталось. Даю голову на отсечение, бугор.
– Голова твоя нам не нужна, Пскобской, – Квелый в назидательном движении поднял указательный палец, – голова для других целей потребуется. А вообще, что-то слишком легко ты распоряжаешься своей головой. Смотри, не то отсекут тебе бестолковку, как курице перед тем, как ее отправить в суп… Ладно, – голос Квелого сделался миролюбивым. – Сегодня на работу можешь не выходить – оставайся дежурить в бараке. Ты свою пайку заработал, – Квелый сгреб лицо в ладонь. – Кто там стоит на стреме?
– Дуля и Мозер.
– За кильдимом вашим все чисто?
– Ни одного движения воздуха, Квелый.
– Выволакиваем клиента.
Бывшего начфина дивизии вытащили из подсобки ногами вперед, словно покойника, и, подхватив на руки, оттащили к сараю, около которого, как и у ямы, также складировали мертвецов. Там уложили на влажную землю у двери. Отряхнув на прощание ладони, уголовники огляделись и исчезли в темноте. Жизнь на пятьсот первой стройке шла своим чередом, катилась по набитой, хорошо утрамбованной колее.
Заповеди лагерные в зоне хорошо известны каждому зеку. Соблюдать их, на первый взгляд, просто, но не у всех это получается: жизнь в зоне сложна, такие виражи иногда закручивает, что люди о заповедях просто забывают – не до них.
«Никому не верь, никого не бойся, ничего не проси», – эти заповеди – обкатанные, много раз повторенные. Их на пятьсот первой стройке знали, естественно, все, а вот персональная заповедь пятьсот первой была ведома не всем. Она тоже проста, как кудахтанье курицы, не желающей угодить в кастрюлю: «Не суй своего носа в чужой котелок!» Ее, к слову, можно было поставить в один ряд с тремя первыми заповедями, поскольку сварены они на одном костре, в одной посудине, хотя исполнены в разных «литературных манерах».
Фронтовики на стройке продолжали держаться вместе, кучно, ибо хорошо понимали – поодиночке всех их искрошат, переломают, как старые, начавшие сохнуть ветки. Переломают уголовники, сломает «кум» со своими сподвижниками, сломают голод и холод, сломают обстоятельства, самым тяжким из которых была непосильная работа. Она уничтожала людей почище уголовников, вохровцев, компании «кума» и тьмы стукачей и прилипал, при виде которых у Егорунина перекашивалось лицо.
И как только этот люд – охранников, стукачей, «шестерок», «кумов» и прочих – на стройке ни называли! И бандерами, и беспредельниками, и ползунами, и полковниками, и оперсосами, и зухерами, и колодниками, и вязалами, и мосолами, и ляпашами, и тишками, и щенными суками, и штымпами, и тухлыми ментами, и ходиками, и цурками – если записать все прозвища, получится целый словарь. Энциклопедия, вмещающая в себя более ста наименований.
У Китаева интерес к словам-новоделам всегда сидел в крови, – видать, кто-то из его предков был шибко грамотный, занимался вопросами русского языка, филологии, и если слышал что-нибудь свеженькое – брал на карандаш; вот и Китаеву иногда так хотелось занести какое-либо интересное словцо на бумагу, что у него даже пальцы начинали чесаться, но ни бумаги, ни карандаша у него не было. Ценные вещи эти имелись только у различных учетчиков, нормировщиков, еще – у бригадиров. Этим людям действительно была нужна бумага и писчие причиндалы. Вообще-то надо было почаще оглядываться по сторонам: не может быть, чтобы где-нибудь не обнаружился клок бумаги с карандашным огрызком.
Если ему повезет, и Китаев выберется живым из этого пекла, то напишет книгу. Книгу о том, что он видел, что испытала его шкура в местах, где обитали остяки и загулы, научившиеся совершенно не замечать ни гнуса, ни комаров, на дураковатых наглых вертухаев, возомнивших себя богами, ни тягот лютой природы, которой ничего не стоит свернуть человека калачиком и засунуть его, бездыханного, под какой-нибудь камень либо уложить на дно трескучей реки и сверху нахлобучить тяжелую, ставшую железной корягу. В местах этих, как считают знающие люди, телеграфные провода кончаются. Никто никогда не узнает, что тут происходит и будет происходить, если только свидетели событий здешних не изловчатся, не выживут и целыми не вернутся к людям.
А когда вернутся, – тогда и можно будет поведать народу, как гробились зеки в северных лагерях, как умирали на пятьсот первой стройке, под какими камнями теперь лежат. Ради этой цели стоит выжить. Только удастся ли выжить? Этого Китаев не знал… Не знал никто и из его товарищей по общей беде.
Что день грядущий им готовит? Кто ответит на этот вопрос?
Четвертый барак, который и в поле, среди шпал, костылей и рельсов стал числиться четвертым бараком, снова пополнился колонной «политиков», довольно большой. Тут были не только фронтовики, разделавшие Гитлера и обратившие его в протухший обгорелый труп, – были и серьезные мужики, которые в тылу поставили на конвейер производство танков и самолетов, выращивали хлеб, ловили рыбу и лелеяли скот, чтобы солдату было что бросить в рот после штурма трудной высоты; в колонне находились и те, что умело повышибали зубы самураям, освободили Китай и Корею.
Колонна была истощена – «политикам» в дороге ничего, кроме кипятка и куска хлеба в день не давали, люди держались на честном слове и еще на чем-то, совершенно неведомом. Беднягам досталось не меньше, чем питерским блокадникам в первую голодную зиму. Да, собственно, блокадникам было легче – они верили, что выживут, за их плечами находилась Родина, они надеялись на нее, а от новоприбывших «политиков» Родина отказалась.
Колонну эту, как и прошлую, загнали в дощаник четвертого барака, очень плотно набитый зеками, – так плотно, что даже таракану негде было разместиться, – и перед тем, как захлопнуть дверь, «кум», пригнавший колонну, заявил с язвительным смешком:
– Свободные места ищите сами. Кто ищет, тот всегда найдет. Па-анятно?
Суровый оказался «кум» – запыленный небритый оперативник с лейтенантскими звездочками на погонах.
Очутившись в вонючем, пропахшем потом помещении, усталые отощавшие «политики» полезли кто куда, забили пространство под нарами, между нарами – готовы были ночевать где угодно. Рассредоточились они быстро – похоже, там, где не хватает площади таракану, запросто может разместиться зек.
Лишь четверо сгорбленных хриплоголосых «политиков» не сумели никуда приткнуться, затоптались беспомощно около кашляющей дымом печки, обвешанной влажными портянками, исторгающими запах старой помойки.
– Братки, кто-нибудь с Третьего Белорусского есть? – надломленным трескучим тоном спросил один из них, перекошенный на одну сторону, с костлявым