Читать интересную книгу Семь смертных грехов. Роман-хроника. Книга первая. Изгнание - Марк Еленин

— Я поражен слышать это именно от генерала Улагая. Мы пережили немало вместе и не раз имели возможность испытать друг друга. Каждый из нас должен дать ответ перед будущим, перед Россией, перед историей. Разве я не прав, генерал Улагай?

— Я соглашаюсь, вы убедили меня, ваше превосходительство. — Улагай первым поставил свою подпись.

За ним — остальные. Последним — Врангель.

Деникину тотчас была послана телеграмма: «Высшие начальники до командиров корпусов включительно единогласно остановились на кандидатуре генерала Врангеля. Во избежание трений в общем собрании означенные начальники просят вас прислать ко времени открытия общего собрания ваш приказ о назначении без ссылки на избрание Военным советом».

Деникин приказал узнать: был ли Врангель на заседании и известно ли ему об этом постановлении? Получив утвердительный ответ, он издал свой последний приказ:

«№ 2899. 22. III. 1920 года, г. Феодосия.

§ I. Генерал-лейтенант барон Врангель назначается главнокомандующим Вооруженными силами Юга России.

§ 2. Всем, честно шедшим со мною в тяжелой борьбе, — низкий поклон.

Господи, дай победу армии, спаси Россию.

Генерал-лейтенант Деникин».

Высшие начальники подписали акт, предложенный Врангелем. Заседание Совета закончилось. Всех членов Военного совета пригласили в зал.

Двери кабинета отворились. Показались Драгомиров, Врангель, Кутепов и другие. Был прочтен приказ Деникина. Председатель Совета генерал от кавалерии Драгомиров провозгласил «ура» в честь нового главнокомандующего.

Петр Николаевич Врангель вышел из Большого дворца победителем. Спазмы радости сжимали его горло: свершилось все то, о чем он мечтал, что строил кирпичик к кирпичику вот уже два года! Офицеры и конвойцы на улицах восторженно приветствовали его. Экзальтированная толпа кричала «виват!», рукоплескала. Толкались вокруг какие-то люди. В жизни Петра Николаевича Врангеля произошел перелом. Он становился исторической персоной, и отныне все, что он делал., о чем думал и говорил, тоже принадлежало истории...

В тот же день повсюду в Севастополе был расклеен приказ главнокомандующего под номером 2900 — Врангель таким образом демонстрировал свою преемственность от Деникина. В приказе говорилось, в пышных и высокопарных выражениях, столь любимых бароном, о глубоком сознании своей ответственности перед родиной и Вооруженными силами Юга России: «Я сделаю все, чтобы вывести армию и флот с честью из создавшегося положения. Призываю верных сынов своих напрячь все силы, помогая мне выполнить мой долг. Зная добровольческие войска и флот, с которыми я делил победы и часы невзгод, я уверен, что армия грудью своей защитит подступы к Крыму, а флот надежно обеспечит побережье. В этом залог нашего успеха. С верой в помощь Божью приступим к работе». Тон приказа был бодрым, под стать настроению нового главнокомандующего. И ни слова о возможной эвакуации и обреченности дела, которое ему поручили возглавить...

Тотчас с фронта пришла малопонятная телеграмма от генерала Слащева: он считал положение барона в Севастополе опасным, высказывал желание прибыть с бронепоездом и отрядом для охраны нового главнокомандующего. Врангель ответил: в охране не нуждается, но видеть Слащева всегда рад, — он отодвигал предложенную его подчиненным помощь и открыто указывал на границу, их теперь разделяющую. Отныне только он, Врангель, мог отдавать приказы и требовать их безукоризненного исполнения, мог заставлять подчиненных вести себя не так, как им хочется, но как надо ему, главнокомандующему. Он испробовал свою волю на Слащеве — любимце армии, которого обыватели считали героем и полновластным хозяином Крыма, на «генерале Яше», известном своей строптивостью и неуживчивостью. Прошло... Прошло с ним, значит и с другими пройдет тем более...

3

Два дня, пока шли заседания Совета, Деникин почти не выходил из своего кабинета в гостинице «Астория». От его недавнего величия не осталось и следа. Он был чрезвычайно бледен, ни с кем не разговаривал, никого не принимал. Лишь фон Перлоф приносил ему информацию из Севастополя — верный человек Деникина полковник Ряснянский сообщал ему обо всем, что происходит в Большом дворце.

Вечером 21 марта чествовали генерала Романовского. Во время прощального ужина Иван Павлович нарочито весело шутил, смеялся. Деникин не реагировал — упрямо молчал, сдвинув брови, был замкнут и лишь несколько раз повторил, что засиживаться не стоит и что всем следует разойтись не позднее двух часов ночи.

На следующий день Деникин собрался на улицу. Он был одет в матерчатый английский плащ, в руках — небольшой саквояж, наподобие тех, с какими ходят на вызов земские врачи. Вид у бывшего главнокомандующего был помятый, словно после долгой бессонницы, совершенно штатский. Под маской холодного безразличия скрывалась обида.

В конце коридора толпились штабные офицеры. Делая вид, что не замечает их, Деникин, наморщив лоб и сутулясь, подошел к широкой лестнице, стал спускаться. Несколько офицеров, толкаясь, кинулись в его номер-кабинет, чтобы захватить на память что-нибудь из оставленных им вещей. Часовые-конвойцы взирали на эти поиски, похожие на обыск, с испугом.

Деникин сошел вниз, в помещение офицерской охранном роты, состоявшей из старых добровольцев. Он сухо попрощался с ветеранами, поблагодарил их за службу и вышел на улицу. В автомобиле его уже ждал Романовский. Они направились в английскую миссию, а затем вместе с провожающим их генералом Хольманом — полнолицым, седым, с круглым подбородком и подстриженными усами, топорщившимися под прямым гордым носом, — на пристань. Здесь уже выстроился почетный караул, были собраны представители всех иностранных миссий при главнокомандующем.

Процедуру прощания по просьбе Деникина сократили. Он уже не владел собой и не скрывал обиды. Не скрывал, что торопится, что процедура ему тягостна, и часто поглядывал на часы. Сам говорить не стал, холодно пожал несколько протянутых рук и, более обычного ссутулившись, пошел по мосткам на английский миноносец, с горечью думая в эти последние минуты расставания с родной землей не о чем-то большом и значительном, а лишь о том, что в былые дни господа союзники относились к нему почтительнее и наверняка выделили бы ему не паршивую миноноску, а крейсер или броненосец, — выделили же они броненосец этому «Пиперу», выскочке, который, как он и предполагал, сумел обкрутить всех семьдесят генералов — весь Военный совет! — и добился своего так легко и просто...

Одновременно в море вышел французский миноносец. На борту его находились офицеры свиты, пожелавшие покинуть Крым и разделить участь бывшего командующего.

Глава пятая. СЕВАСТОПОЛЬ. НАХИМОВСКАЯ ПЛОЩАДЬ

1

«Указ. Именем Закона и Правительствующего Сената, вам, подчиненным ему, присутственным местам и должностным лицам и во всеобщее сведение.

Именем Закона Правительствующий Сенат слушали приказ о назначении нового главнокомандующего и приказ последнего о вступлении его в должность.

Приказали: Помыслом Божьим предначертано новому Главнокомандующему стать во главе воинских сил и гражданских управлений в исключительной важности исторический момент... Правительствующий Сенат, в сознании лежащей на нем обязанности утверждения законности и порядка, почитает своим долгом призвать все организации государственного управления и все население страны к дружному объединению под властью нового Главнокомандующего, к полному ему повиновению.

Правительствующий Сенат определяет: сим указом дать знать о сем всем присутственным местам и должностным лицам и распубликовать сей указ во всеобщее сведение.

Обер-секретарь П. Мезенцев

Помощник обер-секретаря С. Бубель-Яроцкий.

По общему собранию Правительствующего Сената».

2

Катер с крейсера «Генерал Корнилов», лихо описав полуокружность, причалил к Графской пристани. Матросы проворно и привычно накинули швартовы на кнехты, закрепили, спустили мостик. Генерал-лейтенант барон Врангель быстро ступил на берег.

Итак, свершилось! Он — самый главный, самый первый человек на этой земле. Он — распорядитель судеб, он — командир солдат, матросов, офицеров и генералов, всех этих людей в штатском, раболепно глазеющих на него. Врангель все еще не мог привыкнуть к своему положению. Он с трудом сдерживал ликование, не давал вырваться крику радости, не показывал, что безмерно счастлив, даже своему ближайшему окружению. В моменты, когда радость захлестывала его, Врангель заставлял себя рассчитывать партию дальше — думать о будущем. Оно было неясным, незащищенным. Его следовало обеспечивать, следовало укреплять. Опасность угрожала отовсюду: от большевиков, господ генералов и сенаторов, от самостийников и союзников, от пули на фронте. Об этом нельзя было забывать ни на миг. И он всякий раз возвращался к подобным мыслям, когда начинал чувствовать себя безудержно счастливым. Это превращалось в пытку: в последние годы чуть не ежеминутно совершалось нечто такое, что безмерно льстило его честолюбию, тешило самолюбие, укрепляло его власть в глазах окружающих, и каждый раз он вспоминал об опасности.