Читать интересную книгу Александр Поляков Великаны сумрака - Неизвестно

Тихомиров не ошибся.

Помнится, нудил вкрадчивый августовский дождь. Веран­да дачи протекала, и все ушли в комнату. Клеменц еще на станции выпил четвертинку полугару — в целях профилак­тики от инфлюэнцы — и теперь разгоряченно наскакивал на Левушку, вернее, на его «Сказку о четырех братьях». Его под­держивал князь Кропоткин; у того был свой вариант кон­цовки.

Нет, сказка понравилась всем. Сергей Синегуб даже вос­кликнул: «Твое! Твой жанр, Тихомиров!» Но что это? Почему четыре брата, натерпевшись от эксплуататоров, сходятся на границе Сибири и горько плачут? Именно — плачут!

— И это вместо того, чтобы идти по деревням и проповедо­вать бунт! — кричал Клеменц.

— Тихомиров, ты помнишь Яшку Стефановича? — вторил князь. — Он в своем Чигирине носится с идеей поднять на­род. Пусть и царским именем.

— Царским? — вспылил Лев. — Вы же песни выпустили, смеетесь над царем. Не понимаю.

— Ты что, за деспотизм? — подловил его Клеменц.

— Чушь какая! Сами ведь знаете. — обиделся Левушка.

— Ну, ты и загнул, Дмитрий! — подал голос в защиту Тихо­мирова сидевший в стороне Синегуб. — Лев — прекрасно выработанная боевая единица нашего кружка. И он.

— Кто спорит? — поднялся Кропоткин. — Просто. Про­сто мы разочарованы. Не плакать следует, а к восстанию звать, в топоры!

— Иной раз слеза. И слезы чего-то значат. — задумчиво произнес Синегуб.

— Мне кажется, Бог и царь для крестьянина очень связа­ны, — крутил запонку Левушка. — Да вы же были на даче у Долгушина, где тайная печатня!

— Положим. И что же? — нетерпеливо бросил Клеменц.

— У него на полке крест, а вверху надпись: «Во имя Хрис­та». А на поперечной перекладине: «Свобода, равенство, брат­ство», — голос у Левушки зазвенел; Долгушина он уважал, хотя многие считали его книжником. — Если мы отрицаем царя, то мы отрицаем и крестьянского Бога. Отпугнем му­жика, навредим нашему делу. Я так думаю.

— Эх, любит фразу Долгушин. — хмыкнул Клеменц.

— А вот и нет! — поднял палец с фамильным перстнем князь Кропоткин. — Сие не в его натуре. Сложно все, слож­но. Крест — символ искупления, а революция — выплеск святого гнева. Да, революция просит жертв — так иди на крест! Революция борьбы кровавой требует — рази мечом. За свободу, за равенство и братство. Понятно?

Концовку Левушкиной сказки все же переделали. Вошедший Натансон тоже принял участие в правке. Больше других кипя­тился Кропоткин, снова призывающий к немедленному бунту, созданию подпольной организации с деспотическим центром.

— Ай да князь! — хохотал Клеменц. — Центр ему.. Генера­лов от революции, наполеонов в начальство над нами. Какой вы анархист? Это ж мы больше анархисты.

— Зато я более вашего революционер! — невозмутимо па­рировал Кропоткин

— А это что? Нет, Тихомиров, ты знаешь, как я тебя люб­лю, но. Концовка «Пугачевщины» тоже никуда не годится! Вы послушайте: «Единственное средство помочь горю — это так устроить народ, чтобы он сам управлял своими делами, за всем смотрел и всякое начальство сам выбирал.»

За окном прокричала женщина — хрипловато, громко: «Хозяин!»

— Это молочница. Я сейчас, — успокоил Натансон, по­спешив на голос. — Князь, не обижайте Тихомирова.

— Какие обиды! Дело принципа, — пожал плечами Кро­поткин. — Предлагаю другую редакцию: «Одно средство помочь горю, чтобы народ управлял всеми до единого свои­ми делами без всяких начальников.» Не выбирал даже, а вовсе без начальства обходился.

— Анархизм. Чистейшей воды! Как бы возрадовался ваш ку­мир Бакунин,—прошелся-пробежался по комнате Клеменц. — Путаник вы, князь. То против всяческих начальников, то нам в кружок оных навязать хотите. По-вашему, народ без них обой­дется, а нам, революционерам, никак нельзя. Да вы.

Он не договорил. В палисаднике ударил револьверный вы­стрел, и тут же сдавленно и страшно закричал Марк Натан­сон:

— Братцы, жандармы!

Левушка прильнул к окну и увидел, как дюжие усачи при­гибают к земле уже обезаруженного Натансона, а моложа­вый офицер грубо тычет ему в лицо мятую книжку «Песен­ника»; книжку Тихомиров сразу узнал. «Эх, Марк! На пус­тячке попались. Гадости про царя распевали. Глупо, глу­по.» — застучало в висках. Увидел размытым боковым зре­нием: позеленевший Кропоткин рвет из кармана коротко­ствольный «виблей».

— Отобьем! Их всего-то. Беру офицера!

— Вы с ума сошли, князь! — почти повис на его руке Кле­менц; затем метнулся в полумрак дальней комнаты.

— Нет, дело швах. Гляньте, за забором филеры. — выдох­нул Синегуб. — Что скажешь, Тихомиров?

— Не знаю. Где Клеменц?

В соседней комнате что-то загремело; раздался надрыв­ный, задыхающийся голос Клеменца:

— Помогите! Ну же.

Бросились туда, постыдно толкаясь в дверном проеме. Взъерошенный Дмитрий с помощью топорика уже поднял тяжелую половицу, теперь рвал из-под плинтуса другую. Молча, сипло дыша, мешая друг другу, вытянули доску, по­том еще одну.

— Там ход. Прямо к реке. Натансон показал. — хрипло частил Клеменц, втискивая рыхловатое тело в затхлую чер­ноту. — Лампу, лампу зажгите!

— Ход? Откуда? — зачем-то спросил Левушка.

— Да не все ли равно! Сектанты, кажется, жили. Давно! — заорал из-под пола Клеменц. — Ах, сигнал безопасности. Занавески сорвите!

Синегуб сдернул, швырнул их Тихомирову; тот поймал, сунул зачем-то в карман пиджака и полез вниз за Сергеем. Князь, с сожалением оглядев взведенный к бою револьвер, последовал их примеру.

На веранде гремели грубые голоса, стучали жандармские сапоги, кто-то настойчиво требовал:

— Где сообщники? Открывайте двери!

Снова шаги, скрип несмазанных петель. Но это — все глу­ше и глуше.

— Видите, никого! Я здесь один. — нарочно громко ска­зал где-то над их головами Натансон.

— Поспешим же. — зашипел в полумраке Клеменц. — Тихомиров, потяни за веревку. Да вон за ту! Чтоб ковриком доски прикрыло... Пошли!

Прыгающий свет лампы выхватывал заплесневелые сте­ны, плясал под ногами; откуда-то сбоку вывалилась жирная крыса и долго бежала рядом с чуть было не пропавшими про­пагандистами. Левушка споткнулся, упал, расцарапав ла­донь о мелкие камни; его поднял князь и почти потащил к тускло мерцающему впереди свету.

Тайный ход вывел их прямо на берег реки. Под столетним дубом у костра сидел неряшливо одетый человек с прилип­шей к губе папиросой. Одной рукой он ворошил палкой до­горающий хворост, другой привязывал утлую плоскодонку к наспех вбитому колышку. На шум человек пугливо обер­нулся, и Тихомиров узнал его: Зборомирский! Тот самый, бывший семинарист, что сжарил и съел мышь, охваченный «духом отрицанья, духом сомненья». Левушка кинулся к нему, перехватив скорый взгляд Клеменца на лодку.

— Что жаришь? Опять? — нервно хохотнул Левушка.

— Ты? — выпучил непромытые глаза Зборомирский. — Тихомиров?!

— Да я, я, кто ж. Мы тут.

Клеменц по-хозяйски подбежал к плоскодонке, попытал­ся отвязать ее, но узел не поддавался, и тогда Кропоткин, побагровев, вырвал забитую в берег палку вместе с веревкой. Синегуб уже сидел за веслами.

— Постойте. Моя лодка! — заволновался Зборомирс­кий. — Не дам!

— Ну что ты, Мотя! — вспомнил имя бывшего приятеля Тихомиров. — Ты ж съел мышку во имя грядущей револю­ции. Теперь лодку отдай, и тоже во имя. И тоже на алтарь! — Он положил руку на плечо «отрицателя»; скосив глаза, уви­дел, как лезут в плоскодонку Клеменц с Кропоткиным, ма­шут руками: давай, мол! — Не бойся, у того берега оставим твою посудину. Считай, еще одну мышь съел.

Лодка пошла быстро, рывками. Зборомирский с разину­тым черным ртом смотрел беглецам вслед. И вдруг закричал:

— Вы радикалы? Погоня? Я жертвую.

— Тише, тише.

— Не расслышал! — орал Зборомирский. — Я молотобой­цем на Патронном. Тугоухость, Тихомиров! Моя мастерс- кая-переплетная уничтожилась. С вами хочу..

— Тише, мыши, кот на крыше! — расхохотался успокоив­шийся Клеменц. Поочередно оглядел друзей и сперва замур­лыкал, а следом грянул во весь голос:

Царь наш белый кормщик пьяный!

Он завел нас на мель прямо.

Чтобы барка шла ходчее,

Надо кормщика в три шеи...

«Ходчее. Тьфу ты!» Левушка отвернулся. Лодка отплыва­ла все дальше.

Зборомирский продолжал кричать, но слова его уносил поднявшийся ветер. Да и Клеменц, будь неладен, пел все гром­че и громче.

Глава одиннадцатая

Полночи Антону Ивановичу Лидерсу снилось, как кто- то, неразличимый, тренькает в темном углу на гитаре и фаль­шивым тенорком напевает навязчивое: «Ах, этот черный ка­бинет, сгубил меня во цвете лет.» И Лидерс протестовал, бес­памятно зарываясь в горячие подушки, — безголосо и тоск­ливо. Протестовал, потому что это было неправдой. Не сгу­бил его «черный кабинет», а, напротив, возвысил — из скром­ного чиновника, по секретной части употребляемого, до на­чальника перлюстрационного пункта в самом Санкт-Петер­бурге, где под его руководством полтора десятка молчаливых работников с помощью жаркого пара и нагретой на огне про­волоки снимали восковые печати с писем, вскрывали их и читали, дабы выявить антигосударственные элементы в об­ществе, распознать злокозненное противуправительственное движение или даже (страшно сказать!) само гнездилище ца­реубийственных замыслов.