Читать интересную книгу Александр Поляков Великаны сумрака - Неизвестно

— Постойте. Ноги вытирайте как следует! Я тут мыла. — Нахмурилась, музыкальным пальчиком показала на влаж­ную тряпку. Прямым изучающим взглядом уперлась в Ле- вушкины глаза. Марк рассмеялся:

— Такие у нас порядки. Не волнуйся, Соня! — Но при этом послушно топтал у порожка старые крестьянские портки. Тихомиров тоже подчинился. Перовская одобрительно кач­нула белокурой головкой и сбежала с крыльца. Лев смотрел ей вслед. Она оглянулась, губы капризно дрогнули, и вот уже голос ее, точно колокольчик, зазвенел под яблоней.

Вошли. Бросилось в глаза: герань на подоконнике, хол­щовые занавески с разноцветными каемками, длинные све- жеструганные лавки вдоль стола (для сходок?). Натансон не умолкал:

— Вот что поражает, Тихомиров. Саша Корнилова — дочь богатейшего питерского заводчика, Перовская — аристок­ратка, ей на роду написано в театрах да на балах манерни­чать. И оставили все, ушли, чтобы. Нет, воистину, кто не способен быть бедным, тот неспособен быть свободным!

Договорились, что завтра же Тихомиров отправится на Большую Морскую к князю Петру Кропоткину; у того хоро­шие связи с фабричными рабочими.

Кропоткина Левушка знал еще по Москве. Помнится, уда­лой Рюрикович затащил его в свое родовое поместье: «погу­лять, серых уток пострелять». Только не уток, а волков. «Знае­те, Тихомиров, волки превосходные конспираторы! — хитро прищурился Петр. — У них можно многому поучиться.»

Снег был нежный, перистый, чуть осаженный инеем. Пока князь отдавал распоряжения загонщикам, Тихомиров, долго просидевший в городе, опьяненный свежим ветерком, безот­четно двинулся в чащу, пересекая неясную звериную много- следицу. Идти было хорошо, легко. Он как-то потерялся во времени, в снежном шелесте. И вдруг.

Совсем рядом он увидел серую собаку, смотрящую прямо на него желтоватыми умными глазами. Левушка легонько присвистнул, махнул рукой, но собака и ушами не повела. Он хотел было выломать ветку, чтобы прогнать наглого пса, и похолодел от догадки: волк! Надо уходить. Повернулся и обмер: путь к отступлению перекрывал еще один зверь, по­крупнее; видимо, самец. Тронул ремень ружья, и тут же заме­тил, как дрогнул волчий загривок. И что же? Звать на по­мощь? Стрелять? Он не стал поднимать ружье. Отвернулся с бьющимся сердцем, посмотрел в небо. Медленно опустил взгляд, поймал желтый блеск зрачков исчезающей за куста­ми волчицы. Резко обернулся: матерый самец тоже пропал, точно растворился в мглистом воздухе; лишь дрогнула, рас­сыпая крупу, еловая ветка.

Тихомиров обессилено прислонился к сосне. Томило смут­ное предчувствие.

А не так ли — бесшумно, словно растворяясь в дымке Лет­него сада или Маросейки — скоро и они, мятежные народо­вольцы, будут уходить из-под самого носа жандармов, а иные, Желябов или Кравчинский, остановят яростно набегающих врагов не одними револьверами, но и холодным, почти вол­чьим взглядом, брошенным напоследок. И он, Левушка, по­стигнет эту науку. Филеры кинутся вдогонку, но им навстре­чу лишь пропоет незапертая дверь, запоздало скрипнет сту­пенька черного хода, под быстрыми ногами потаенно зашур­шит на бульварах листва, простучит с Семеновского плаца конка, в вагоне которой только что был нигилист, и вот уж нет его, и никого нет, ничего не видно в вихрях все скрывшей метели.

Князь был старше Левушки лет на десять. Честно говоря, ему льстило знакомство с Кропоткиным, аристократом до мозга костей, окончившим Пажеский корпус потомствен­ным гвардейцем, начавшим службу (добровольно!) в Амурс­ком конном казачьем войске, путешественником в неизве­данные земли, исследователем Дальнего Востока, доставив­шим в Географическое общество бесценный материал. И вот теперь — революционер, бунтующий против, казалось бы, незыблемых основ, бесстрашно ходивший в самые глухие фабричные районы, набросив на плечи засаленный полушу­бок, в котором рабочие принимали его за своего. Или делали вид. Князь научился лузгать подсолнухи, играть на ливенке и сбивать нацеленным плевком поставленный на попа спи­чечный коробок.

Впрочем, жил Кропоткин почти роскошно, окруженный дорогими вещами и книгами. Вышел в халате, обнял Левушку за плечи — чуть снисходительно, с барским добродушием.

— Ты не поверишь, Тихомиров, — смаковал утренний ко- фий. — Больше всего меня огорчило тогда, что у офицеров Амурского войска мундир без петличек и папаха из собачье­го меха. Ха-ха. Но главное: шаровары серого сукна! Как у презренных фурштатов, обозников. Ах, молодость! Может, коньяку? Так сказать, опрокиданту. Ха!

Кольнуло: Кропоткин обратился на «ты», точно член цар­ской семьи к флигель-адъютанту.

Обрадованный свежему человеку, князь говорил и гово­рил:

— Ах, Тихомиров, я тебя с рабочими, с ткачами сведу. По­слушай «Думу ткача», Синегуб написал. «Мучит, терзает го­ловушку бедную грохот машинных колес; свет застилается в оченьках крупными каплями пота и слез.»

Князь изящно взмахнул звонким колокольчиком. Вошел лакей с вазой, наполненной свежей клубникой. Кажется, роса блестела на ягодах. «Ну, просто слеза. Слеза ткача», — не к месту подумалось Левушке.

— Угостись, Тихомиров, — пригласил князь. — Скажу тебе: все народы хороши. Вернее, низшие классы. А портят их только высшие. Не так ли?

Помня о наказе кушелевских коммунаров — попытаться склонить Кропоткина к денежному взносу в фонд кружка, Лев смиренно пробормотал что-то неопределенное. Кажется, повторил свою мысль: мол, лично для него человечество де­лится на классы людей умных, одаренных и глупых и без­дарных. Вот поэт Кольцов из крестьян, а лучше, чем Пуш­кин.

— Скажу более, Тихомиров, — вдруг перешел на жаркий шепот хозяин квартиры. — Все открытия делаются рабочи­ми. Все идеи, обновляющие мир, рождаются в головах рабо­чих. Ваши ученые, философы только подслушивают их и ловко формулируют, как свои открытия!

Левушка раскрыл рот от удивления.

— Но и вы сами, князь, из высших, из пажей.— сказал осторожно.

— И что из того? Я уйду. К народу, к ткачам. Я все отдам! — резко отодвинул кофейник Кропоткин.

— Пока все не надо. Но. Кружку требуется сумма. На дело. На издание книг, — подловил князя Левушка; перед мысленным взором предстали строгие лица Натансона и Чайковского.

— Хм. Знаете, а не дам!

— Отчего же?

— Потому что берегу деньги на более важную минуту, — зашагал по персидскому ковру Кропоткин. — Все, что мы теперь делаем — пропаганда социализма, издание книг — на это деньги найдутся. Дадут богатые, буржуа. А вот когда при­дет время вооружить рабочих, чтобы уничтожить буржуа, тог­да никто и гроша ломаного не даст. Вот для чего я держу свои двадцать тысяч!

«Да, не слишком густо для княжеского состояния!» — мот­нул головой Тихомиров.

Князь изящным движением закурил сигару; окутанный облаком сладковатого дыма, уставился в окно.

— А книги. — сказал задумчиво. — Я прочел твои «Сказ­ку о четырех братьях» и «Пугачевщину».

— И что же? — нетерпеливо закрутил глазами Лев.

— Не сейчас, — озабоченно глянул на часы Кропоткин. — Завтра мы с Синегубом будем в Кушелевке. Там все и обсу­дим. Поезжай на штаб-квартиру, в Казарменный. Возьмешь «Песенник», он только что вышел из печатни.

Он долго блуждал по пыльным переулкам. Наконец в ко­торый раз остановился у почерневшего деревянного домика; из окна его окликнули — нежно и певуче: очаровательная Варенька Батюшкова пряталась за геранью, и герань эта была не просто цветком, а знаком безопасности.

Кроме барышни, в неуютной, грязной квартире находи­лись мелкорослый рабочий с перевязанной щекой и приехав­ший из Москвы Дмитрий Клеменц. Возбужденный Клеменц тут же взял Левушку в оборот. Из распечатанной пачки он вытянул брошюру «Песенника», нашел нужный стих и, лов­ко ухватив гитару с бантом, стал напевать тенорком на голос «Когда я был аркадским принцем»:

Когда я был царем российским,

Актрис французских я любил;

Продав в Америке владенья,

Я им подарков накупил.

Маленький рабочий громко рассмеялся, куражливо ог­лядывая Тихомирова и Батюшкову. Лев невольно помор­щился.

— Ну, как? — повернулся к нему Клеменц. — Я сочинил. Тут моего много. — И снова ударил по струнам. Затянул на мотив бурлацкой «Дубинушки»:

Ой, ребята, плохо дело!

Наша барка на мель села.

Царь наш белый кормщик пьяный,

Он завел нас на мель прямо!

Наверное, Тихомиров чего-то не понимал, но куплеты по­казались ему бездарными и грубыми. Конечно, он не был монархистом, давно считал, как и его друзья, что Россию спасет революция, которая и принесет долгожданную рес­публику; он знал: царизм — это яснее ясного — прошлогод­ний снег. И все же.

Он взял брошюрку. Клеменц не умолкал. Лев пролистнул несколько страниц. Одно было понятно: эти полтора десятка стихотворений (если так их можно назвать!), в общем-то, глу­пых, заигрывающих с народом, наделают много вреда. Кре­стьяне насторожатся: над Государем насмехаются, стало быть, и в Бога не веруют? Государь-то наш пригожий, извес­тное дело — Помазанник, да только окружили его мироеды- зложелатели, все эти чиновники, семя крапивное, министры с дворянами да со становыми приставами — вот и дерут три шкуры с оратая-хлебопашца. А Государь ничего не ведает. Это раз. А два: к чему понапрасну власть злить? Если «Пе­сенник» уже распространяется, то непременно последуют репрессалии. И возможно, очень скоро.