Тексты попросту теряли автономность, из законченных и некогда обладавших определенными исходными параметрами они превращались в слабо вычленимые фрагменты читательских впечатлений. Сам автор становился таким же читателем собственного произведения, которое принадлежало ему в той же мере, как любому другому читателю[398]. Интерес к двум этим авторам вызван еще и тем, что их выдвижение и, как следствие, присвоение сопутствующих формулировок происходило непосредственно в Политбюро при личном участии Сталина.
Джамбул стал «советским классиком» еще во второй половине 1930‐х годов, почти сразу после публикации в центральной периодике некоторых записанных за «певцом» песен в переводе П. Н. Кузнецова[399], долгое время выдававшего собственные тексты за переложения никогда не существовавшего акына Маимбета. Устное творчество Джамбула (или то, что за него выдавалось), до 1936 года якобы скрывавшееся «буржуазными националистами» и намеренно «прятавшееся в архивах», все же дошло до советского читателя, но лишь в виде многочисленных переводов при отсутствии аутентичных записей его импровизаций[400]; о самом же акыне почти ничего не было известно[401]. Е. Добренко, рассуждая о фиктивности имеющихся биографических сведений, проницательно замечает:
Биографию поэта можно сфальсифицировать, а творчество идеологически переформатировать, но сама материя, продукция его неотменима, поскольку зафиксирована и (часто) опубликована. Иное дело акын — его биография и творчество могут быть придуманы от начала до конца. Что и было сделано с Джамбулом[402].
О репутации Джамбула, помимо размаха юбилейных торжеств 1938 года[403], много говорит уже тот факт, что в «Литературной газете» в июне 1940 года было провозглашено требование привлечь к «переводам» песен и стихов акына Антокольского, Пастернака, Державина, Луговского, Тихонова, Спасского, Рождественского и даже Ахматову[404]. По сути, этот призыв был еще одной действенной стратегией вовлечения наиболее талантливых поэтов в старательно организованное литературное производство: проект «многонациональной советской литературы» как партийное детище в 1930‐е служил цели объединения писательского сообщества. В 1940‐е уже Сталинская премия выступила в качестве институции, к ведению которой относилось регулирование качественного наполнения соцреалистического канона. Посредством присуждения наград решался вопрос не только о доле национального компонента в культуре сталинизма, но даже о конкретных республиканских авторах и их текстах, включавшихся в единую сферу «советской литературы». Панегирические сочинения казахского акына находились у основания поэтической сталинианы как «сверхтекста» с входившим в него дестабилизированным кругом «канонических» литературных образцов. С большой долей уверенности можно предположить, что идея премирования Джамбула если и не принадлежала одному Сталину, то явно была инспирирована в кругу членов Политбюро не без его деятельного участия. По-видимому, «самого лучшего из людей» (Джамбул) привлекало не только бесконечно ценимое им раболепное пресмыкательство перед его «величием», но и псевдонародный пафос песен акына, выразившийся не столько в «фольклорной» ориентации текстов, сколько в их бытовой укорененности.
Если Джамбул со своими восточными гимнами «отцу народов» стоял у истоков оформления сталинского вождистского культа, то Лебедев-Кумач, воспринимавшийся едва ли не зачинателем жанра «советской массовой песни», собственноручно создавал мифологию советской «социалистической действительности». Имея весьма неоднозначную репутацию, Лебедев-Кумач, безусловно обладавший персональным взглядом на поэзию[405] и пострадавший из‐за этого в 1930‐е (в 1934 году поэта уволили из журнала «Крокодил» за «мистические настроения», шедшие вразрез с антирелигиозным пафосом его поэзии), тем не менее твердо осознавал, какие тексты ему следовало создавать. Именно он, пройдя в конце 1920‐х — начале 1930‐х школу агитпоэзии, выступал в роли посредника между политическим и эстетическим[406]: один из основоположников Союза советских писателей, депутат Верховного Совета, преданный партиец, Лебедев-Кумач был автором культовых песен 1930‐х годов. Именно эти песни звучали в горячо любимых Сталиным кинокомедиях Г. В. Александрова «Веселые ребята» (1934; песня «Марш веселых ребят»), «Цирк» (1936; песня «Широка страна моя родная…»), «Волга-Волга» (1938; «Песня о Волге»), обнаруживая синтетический потенциал соцреалистической культуры. Другим мотивом премирования, по-видимому, была лояльная политическая позиция поэта, который в эпоху Большого террора требовал «высшей меры» для всех неугодных. Поэт еще послужит сталинскому режиму в годы войны[407], а во второй половине 1940‐х и вплоть до смерти в феврале 1949 года фактически будет предан забвению. Сравнительно скромными тиражами будут издаваться его стихи для детей, а сборники (преимущественно до 100 страниц) «взрослых» стихов и песен выйдут всего шесть раз — в 1945‐м (один сборник), 1947‐м (три сборника и одна брошюра) и 1948‐м (один сборник). Том избранных произведений Лебедева-Кумача в серии «Библиотека избранных произведений советской литературы 1917–1947» выйдет уже посмертно.
Количество премий по разделу драматургии было увеличено за счет включения в лауреатский список обсуждавшихся в Комитете Тренева, Соловьева и Крапивы. Примечательно, что из включенных авторов проголосован экспертами был лишь Крапива, тогда как ни кандидатура Соловьева, ни кандидатура Тренева на баллотировку вынесены не были. Однако такое решение партии, как кажется, вполне объяснимо. Беспартийный Тренев, первым создавший драматический образ Ленина в пьесе «На берегу Невы» (1937), равно как и Н. Погодин, в пьесе о «перековке» заключенных «Аристократы» (1934) оправдавший ужасы сталинских лагерей, стоял у истоков собственно советской драматургии. Кроме того, Тренев буквально воплощал собой формулу «писатель — учитель жизни», о чем весной 1945 года в очерке-некрологе напишет Фадеев. Там же будет содержаться и еще одна ключевая для этого сюжета мысль: «Константин Андреевич, — отмечалось в некрологе, — оказал огромное влияние на наш советский театр, потому что в значительной мере благодаря ему совершился поворот наших театров к советской теме»[408]. Присуждение премий В. Соловьеву и К. Крапиве, по-видимому, обусловлено выгодностью тематики их пьес: если пьеса об Отечественной войне 1812 года накануне очередной катастрофы оказалась одним из стимулов патриотического сплочения, то пьеса о «перегибах» некомпетентного начальства в геологическом институте Минска становилась поводом к общественному оправданию участившихся кадровых «чисток».
* * *
С. Михалков, получивший в 1941 году Сталинскую премию второй степени, писал в мемуарном очерке «Я был советским писателем»:
22 мая 1941 года в Кремле состоялся правительственный прием по случаю первого присуждения Сталинских премий.
По окончании приема ко мне подошел человек в штатском и предложил последовать за ним. Мы прошли через Георгиевский зал и очутились в небольшой гостиной. Здесь уже находились писатели А. Корнейчук, Н. Вирта, кинорежиссер Г. Александров с Любовью Орловой. Помнится, был еще С. Герасимов с Тамарой Макаровой.
Нас принимал Сталин.
Сталин: Давайте посмотрим с вами один фильм! Он называется «Если завтра война». Располагайтесь, товарищи!
Мы разместились в креслах. Погас свет. Зажегся киноэкран. После просмотра довольно посредственного фильма в гостиной появился А. Жданов. Между присутствующими завязалась беседа.
Вирта: Товарищ Сталин! А как вы думаете, будет война?
Сталин (сухо): Вы, товарищ Вирта, занимайтесь