Он повернулся к Гогелю и указал глазами на клавиши пианино.
— Можно?
— Конечно, Александр Александрович!
Он сел за инструмент и начал играть.
Кажется, жизнь давала второй шанс. Выучить немецкий, который когда-то начинал, но бросил, доучить недоученный французский, окончить музыкальную школу, наконец.
Звук у фортепьяно был великолепный: яркий, глубокий, волшебный. Саша опасался услышать скрипучие тона клавесина, но нет: вполне современно.
Первую часть «К Элизе» он помнил хорошо.
Просто полузакрыл глаза и поплыл на волнах музыки.
Вспомнил жену, дочку Анечку. Где они сейчас, что с ними? Увидит ли их еще? Это, наверное, не «К Элизе», а «К Анюте». Девочке с сиреневыми волосами, оставшейся где-то в будущем.
И кто он сам? Юрист из Москвы 21-го века или сын Александра Второго? Он уже не был ни в чем уверен. Сначала казалось, что только первый, очутившийся в чужом теле великого князя. Но нет! И от князя что-то есть, не только плоть, ставшая вместилищем для другой души.
Здесь в России 19-го века удалось реализовать утопию просвещенной монархии. Ну, вот же она! Отец — реформатор, говорящий на пяти языках — русском, английском, немецком, французском и даже польском. Никса — умный, добрый, интеллигентный — вообще идеальный — наследник престола. Просто «Государство» Платона! Почему же так ужасно все закончилось? Что же сломалось? Почему Россией века 21-го правят пигмеи, не озабоченные ничем, кроме своего кошелька.
Саша никогда не был склонен объяснять явления тайными интригами и коварством соседей. Если что-то сломалось, значит были внутренние причины: трещина, гниль, ошибки конструкции. Просто так ничего не падает.
Вторая часть пошла хуже, пару раз ошибся, но ничего — тоже помнил, оказывается. Веселая она какая-то, танцевальная почти, а потом снова светлая печаль. После нее что-то тревожное, опять с ошибками, но ничего: еще немного потренироваться, и все вспомнит. И снова та же тема, что вначале.
Он окончил играть и открыл глаза.
Гогель куда-то пропал, зато рядом стоял Никса.
— Вот это да! — сказал брат.
— Издеваешься? Я раз десять ошибся.
— Да? Не заметил.
— Это единственная пьеса, которую я помню. До болезни я так не играл?
— Даже близко! Ты учился год и ненавидел фортепьяно больше всех предметов вместе взятых.
— Я был такой дурак?
— Я полностью разделял твои чувства. И разделяю. Надеюсь, папá позволит с этим покончить.
— Ты идиот, Никса. Я думал о тебе лучше. Ты потом будешь обливаться горючими слезами и кусать себе локти, что бросил. Потом у тебя не будет ни времени, ни сил. Не повторяй моих ошибок.
— Каких?
— Ну, я бросил через пять лет занятий, а потом очень жалел.
Никса словно не услышал.
— Я больше люблю корнет, — сказал он.
— Трубач, — усмехнулся Саша. — Ну так и я больше люблю гитару. Но фоно — это основа всего.
— Гитару?
— Да, только шестиструнную. На семиструнной не умею. У нас есть гитара?
— Кажется, нет. Но найдем. А что за музыка?
— Ну, ты даешь! Как этого можно не знать, неуч? Это «К Элизе». Бетховен.
— Никогда раньше не слышал, и ты этого раньше не играл. Да тебе и не по зубам бы было сыграть такое.
— Странно, что не слышал, очень известная вещь. Может, не написана еще.
— Вряд ли. Бетховен умер тридцать лет назад.
— Точно? Ну, тогда я тоже неуч, не помню год смерти Бетховена. Может, до России не довалилась еще.
— Может.
— А как ты здесь оказался?
— Пошел искать тебя после урока с Гончаровым. Но в Фермерском дворце тебя не оказалось, и мне сказали, что ты в библиотеке.
— С Иваном Гончаровым?
— Да. Он преподает мне русскую словесность.
— Автор «Обломова»? — спросил Саша.
— Нет. Ты что-то путаешь. Автор «Обыкновенной истории» и «Фрегата Паллада».
— Это он и есть.
— Мастрид «Обломов»?
— Я не читал, если честно, — сказал Саша. — Ну, какой интерес читать про то, как герой лежит на диване и ни фига не делает?
Никса усмехнулся.
— А знаешь, какое у него прозвище? «Принц де Лень»! Но его лекции мне нравятся. Я даже лишний день взял: три раза в неделю вместо двух. Но завтра последнее занятие. И все! Каникулы!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Спроси у него про «Обломова». Может, я правда перепутал.
— Пока я спросил, нет ли у него текста сказки Пушкина про царя Никиту.
— Ага! Он сначала покраснел или побледнел?
— Чуть не поперхнулся и долго не знал, что ответить.
— Значит есть, — заключил Саша.
— В конце концов сказал, что поищет.
Саша хмыкнул.
— Ну, пусть ищет. А, где Гогель?
— Отпросился покурить, пока я за тобой присматриваю.
— О! Прогресс! Хоть один человек решил не курить при мне, а то я думал, что я здесь задохнусь.
— Так все уже знают, — сказал Никса. — И это коттедж. Бабушка вернется, почувствует этот ужасный запах и сделает всем нотацию.
— Оказывается, у нас правильная бабушка. Я сразу понял, что королева эльфов!
— Была когда-то, — хмыкнул Никса. — Но классическую музыку обожает. Как мамá.
— А папá?
— Из всей мужской части семьи ее способен терпеть только дядя Костя.
— Папин брат?
— Да, младший. Ты стал на него похож после болезни. Не внешностью, скорее, характером. И образом мыслей.
— Он либерал?
— В семье зовут Робеспьером.
— Ну, нет! Для меня это слишком радикально. Все-таки мои симпатии оканчиваются жирондистами. Дальше все пошло совсем в разнос.
— Ну-у, это преувеличение, конечно, — сказал Никса. — Насчет Робеспьера. Папá он присягнул первым и прочитал присягу громче всех, только чтобы никто ничего такого не подумал.
— Мирабо! — прокомментировал Саша. — Может, и сработаемся. Надо ему «К Элизе» сыграть.
— Хорошая идея. Он сейчас в Стрельне.
— Это где-то в Петербурге?
— Здесь. Верст десять.
— А ты-то как слушал классическую музыку?
— Я слушал тебя.
Саша закрыл крышку пианино, поставил руки на локти и сцепил ладони.
— Никса, ты знаешь, я не твой брат, — тихо сказал он. — Я наплел тебе с три короба про какие-то видения будущего. Это не были видения. Я просто из будущего. От твоего брата только тело. Вряд ли что-то еще. Он умер от менингита, наверное. Я почему-то не могу тебе врать. Даже отцу твоему не сказал всего до конца. Чувствовал себя, как на сковородке. Я вообще терпеть не могу врать. Ну выгоните и слава Богу, я же не имею к вам никакого отношения. Зато не придется больше притворяться принцем. Я нищий, а не принц.
— У тебя в голове действительно произошел какой-то взрыв, — сказал Никса. — Но это ты, Саша. Просто никаких сомнений нет. Ты ненавидишь табак, как бабушка с дедушкой, и говоришь, как дядя Костя, а врать ты всегда терпеть не мог.
И Никса обнял его сзади, соединив руки на его груди.
— Ты мой брат, Саша. И никто тебя не выгонит.
— Я должен был это сказать.
Никса улыбнулся.
— Сыграй еще.
Саше открыл крышку пианино, положил руки на клавиши.
— У меня будет к тебе одна просьба, — сказал он.
— Да?
— Мне выписали настойку опиума, и я хочу от нее избавиться.
— Почему?
— Потому что в будущем за пару ложек этой дряни можно уехать на каторгу лет на пятнадцать. Просто, если у тебя ее найдут. Даже торговать не обязательно. Точнее, все равно навесят. Так что фобия! Да и опиумный сон не в моем вкусе. И смерть от передозировки не входит в мои планы.
— В Китае за это смертная казнь, — заметил Никса.
— А у нас в каждой аптеке! Куда, извини меня, смотрит папá?
— Папá верит специалистам. В чем он совершенно прав. А врачи молчат.
— Разогнать их к чертовой матери!
— А у нас других нет, — заметил Никса.
— Ты мне поможешь с лауданумом?
— Конечно.
Пока Саша играл на бис, вернулся Гогель и положил на стол письмо.
— От аптекаря, Александр Александрович, — сказал он.
Илья Андреевич писал, что лауданум — это десятипроцентная настойка опиума и что смертельная доза у нее две-три чайных ложки.