— Это был замызганный период! — сказала, входя, Танюша. — Он тогда так оборвался, так обтрепался… И всю жизнь я слышу про этот клей, а вазочки… И не только вазочки — тарелка в цветочках (еще мамина) и та не склеена! Все как лежало разбитое, так и лежит. И никакой клей почему-то ничего не может склеить!
— По правде говоря, — сказал брат, — не люблю склеивать разбитое. Люблю быть господом богом и создавать новое. Вот ручки-ножки, вот кишочки, смазал-склеил, дунул-плюнул — живи, работай!
Танюша скрестила руки на груди.
— Наконец-то сознался! В первый раз в жизни услышала вместо обещаний правду! Теперь по крайней мере ничего не буду дожидаться, отнесу все в мастерскую.
— Зачем в мастерскую? Мы позовем Бориса Ивановича, он любит склеивать. Он все тебе сделает.
— Вот и отлично! Борис Иванович милый и, кроме того, с юмором.
Брат подмигнул мне — дорвутся оба до анекдотов!
Танюша ушла.
— А поездка в Германию, она тебе ничем не помогла?
— О, поездка в Германию! Это была любопытная поездка! — Брат улыбнулся. — Это был, знаешь, такой психологический этюд! Я тебе не рассказывал?
— Подробно — нет.
— Это надо будет отдельно рассказать. Я там одновременно потерпел поражение и одержал победу.
— А что было важнее?
— Победа!
13
Карминовая марка
![]()
Спокойно, свободно, мягко постукивая, летел поезд, и Давлеканов, сидя в вагоне-ресторане, всем телом чувствовал, как он вместе с поездом разваливает пополам желтый осенний пейзаж и как справа и слева проносятся за широкими окнами его половинки. А напротив Давлеканова сидел Павел Дмитриевич Костров.
Давлеканову не приходилось близко разглядывать Кострова. Они работали в одном институте, но в разных отделах. Давлеканов знал, что Павел Дмитриевич один из тех молодых способных ученых, которые не представляют себе науку отдельно от лестницы успеха. Сейчас Давлеканов разглядывал Кострова с большим интересом. Дело в том, что в этой поездке Костров был начальником Давлеканова.
Когда брат ездил с Никулиным, они были на равных. Брат вспомнил вагоны, плотно забитые махорочным дымом, третью полку… Проснешься ночью, а рядом мотаются белые патлы Бориса. И хорошо, уютно.
Сперва Давлеканова чуть кольнуло, когда он услышал, что Костров будет старшим. А сейчас он сидел и радовался. Неси, неси на себе ответственность за поездку, а я наслаждаться буду! Какие там, наверное, реактивы! Какие журналы, справочники! Недаром говорят, что немец бог справочника.
Вид у Кострова — первый класс! Темно-серый костюм, спокойный галстук, а волосы будто изготовлены из особого рифленого металла. А лицо? Приятное, матово-смуглое, глаза серые, вроде бы мягкие. Но в них проскальзывает и непреклонность: уж если решил — все. Так и будет. Костров наливает воду в стакан. Скажите! Кольцо с темным квадратным камнем! Давлеканов в жизни не надел бы кольца, а у Кострова оно очень к месту и подчеркивает изящество небольшой руки. Все вместе — совершенство. Костров — портрет Кострова в рамке хорошего вкуса. Давлеканову очень хотелось заглянуть за эту раму, увидеть Кострова не таким гладким и безукоризненным.
Когда вернулись в купе, разговоры пошли домашние. Костров достал узкую бумажку — список того, что просила купить жена. В конце списка были марки для сына.
— Я в них ничего не понимаю! — Костров глянул на Давлеканова растерянно и доверчиво. И вдруг Давлеканов вспомнил похожее на него лицо мальчишки — отчаянное, красное… Тяжело прихрамывая, мальчишка бежал за поездом, бежал так, как будто хотел во что бы то ни стало догнать его. И жену Давлеканов вспомнил: тоненькая, острая, с башней светлых волос, она кинулась за мальчишкой на своих высоких каблуках.
— Я видел ваших на перроне.
Костров молча, исподлобья глядел на Давлеканова, и на лбу его собрались крупные поперечные морщины.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— У Мишки нашего… костный туберкулез, — проговорил он тихо и затрудненно. — Но ему уже лучше. Врачи говорят, когда он вырастет, хромоты почти не будет. Он делает гимнастику… Жена моя актриса. — Это он сказал легко. — Она все время занята. Когда Мишка был маленьким, я и по ночам… Словом, он очень ко мне привык. Мне хотелось бы привезти ему что-нибудь интересное.
— Я помогу вам, — с готовностью отозвался Давлеканов. — Я немного разбираюсь в марках.
А мальчишка-то просто прелесть! Давлеканов вспомнил его на перроне, еще до отхода поезда. Без шапки, курчавые темные волосы, нежное простодушное лицо, яркие, живые глаза, которые с обожанием смотрели на отца. Ничего. Поправится Мишка. Во всяком случае, добьется того, чтобы жить полноценной жизнью. А ведь Кострову, наверное, досталось — ребенок болел… Давлеканов представил себе Кострова, который ночью встает к ребенку, а утром, до работы, варит ему манную кашу в кастрюльке…
Костров сидел сейчас перед ним без пиджака, с отделившейся от прически прядью, немного смущенный. Он был уже не такой цельнометаллический и нравился Давлеканову больше.
Гулкие звуки и полумрак вокзала в Берлине, носильщики с тележками и пассажиры — все было чуточку не таким, как у нас. В особенности не таким был запах. К обычному пыльно-железному запаху всех вокзалов примешивался какой-то незнакомый, особый, сухой, немного пряный запах.
На перроне их встретила группа немцев под предводительством низенького оживленного толстячка. Все они старательно, приветливо смеялись.
— Доктор Краус! — представился толстячок. На нем был нарядный голубоватый костюм, а розовое лицо в неоновом свете казалось сиреневым.
Давлеканов вдруг словно под воду ушел. Еще в Москве они отказались от переводчика. И Давлеканов и Костров с легкостью читали немецкую литературу, но ведь надо было говорить!
Тяжеловесно, без выражения, как глухой, Костров произнес приветствие. Немцы тараторили. Давлеканов тихо вставил несколько слов, потом целую фразу и с удивлением услышал самого себя, говорившего по-немецки.
Только один вечер был у Давлеканова и Кострова для осмотра Берлина. Вернее, уже наступившая ночь. Завтра утром им предстояло посетить научно-исследовательский институт на окраине Берлина, а потом — дорога в Лейпциг, где их ждали встречи с немецкими учеными.
Давлеканов и Костров шли мимо неподвижных кранов. Днем, наверное, строительство оживляло улицу. А сейчас краны спали, улица была пустынна, прибрана. Даже закопченные дома казались чистыми. Давлеканов и Костров свернули с широкой улицы и увидели странную стену — беловатой ломаной линией проходил по ней след бывшей здесь когда-то лестницы. А на другой стене висела отопительная батарея, словно стену вывернули внутренней стороной наружу. Давлеканов удивился — столько лет уже прошло после войны, а следы ее до сих пор остались в Берлине. Видел он и длинные заборы вместо домов, а за ними — груды битого кирпича.
Конечно, Давлеканов и Костров пошли к Бранденбургским воротам. В бледном неоновом свете они словно дымились. Они как бы не были связаны с жизнью и казались мрачным миражем. Справа темной громадой горбился рейхстаг.
Когда на светло-серой небольшой машине они ехали в Лейпциг, доктор Краус заговорил о том, что в Лейпциге сейчас ярмарка, очень много народу… Есть две возможности устроиться с жильем: в гостинице на окраине города, очень далеко от центра, или в самом городе, в бывшем профессорском особнячке, в трех кварталах от квартиры Крауса. Правда, в особнячке нет горячей воды, зато очень хорошее обслуживание. Профессор покинул свой особняк во время войны, а две его служанки остались. Теперь там комнаты для приезжих, и на ближайшие несколько дней дом свободен. Что же предпочтут доктор Кострофф и доктор Давле-ка-нофф?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Костров и Давлеканов сошлись на особняке.
До Лейпцига добрались только к вечеру. Ехали в неоновых сумерках по скучным ровным улицам, мимо скучных ровных домов. Потом свернули в переулок, вниз, вниз, вниз… Приехали.
