Окунувшись очередной раз, она направилась к берегу, покачивая бедрами. Свет костра был достаточно ярок, чтобы выкрасить в цвет огня выходящую служанку Астарты. Низа подняла руки, завела их за голову, отжимая мокрые волосы, и Лобанов помимо воли обратил внимание на то, что есть они лишь на голове, – и под мышками, и на лобке отсвечивала гладкая кожа. И как тяжело покачиваются груди – вниз и в стороны, вниз и в стороны… Низа приблизилась вплотную и встала над ним, широко раздвинув ноги, опустила колени на траву по бокам Сергия, сжимая его тело бедрами, приседая и возбуждающе касаясь ягодицами. Сухая трава, подброшенная в костер, прогорела. Придвинулась тьма.
Лобанов услышал взволнованное дыхание девушки. Низа положила руки ему на грудь, провела ими…
Сергий облизал вдруг пересохшие губы. Желание разрасталось в нем, требуя немедленно принять участие в действе, но торможение сумело пересилить похотливое влечение. Лобанов взял руки Низы в свои и развел их.
– Не нужно, – мягко сказал он и решил перевести свой отказ в шутку: – Вот доберемся до Эвропа, отблагодаришь меня вкусным обедом…
Низа хихикнула, отстраняясь и шаря по брошенному платью.
– А кто тебе сказал, кентурион, – проговорила она с хрипотцой, – что мне нужна твоя любовь? Я за другим пришла… – протянула девушка. Резко вскинув руки, вытягиваясь так, что груди подпрыгнули, жрица выдохнула: – За смертью твоей!
В отблеске костра сверкнуло тонкое острие – трехгранная игла из твердой черной бронзы дрогнула на взмахе. Лобанов мгновенно скрестил руки для перехвата и залома, но тут с тихим шелестом прилетела стрела и с противным чмокающим звуком вошла Низе под левую грудь. Жрица сильно вздрогнула, качнулась и свалилась без звука на мягкий песок. Сергий подхватил оброненную иглу и перекатился в сторону, едва не сбив с ног подбегавших друзей.
– Чего это она? – крикнул Эдик.
– Цел? – рявкнул Искандер.
Лобанов молча протянул ему иглу.
– Дай-ка, – буркнул Гефестай.
Сопя, он разглядел орудие убийства в неверном свете костра.
– Никакая она не беглянка, – пробурчал сын Ярная. – Такими иглами вооружают только старших жриц, отданных в храм девочками и прошедшими все уровни посвящения. Это «игла последнего желания», ею убивают приговоренных к смерти. Ты бы умер быстро и без боли…
– А фиг вам, – сказал Сергий. – Скажите лучше, кто стрелял?
Друзья неуверенно переглянулись.
– А это разве не ты? – удивился Чанба, глядя на Гефестая.
– Не я, – серьезно качнул головою кушан.
– Это не вы стреляли? – спросил Лобанов, обернувшись к ханьцам.
Го Шу покачал головой и сказал:
– Стрела прилетела со стороны скал.
Резко подхватив горящую головню, Искандер бросился к скалам, бросив по дороге:
– Гефестай, прикрой меня!
Сын Ярная проворно вооружился луком, прихватил колчан и полез на круглый бок скалы. Тиндарид скрылся за грядой, только искры, взлетающие над зубчатой кромкой скал, указывали на его присутствие.
Растерянный Эдик перевел взгляд на Низу.
– Она такая сексуальная… – пробормотал он, и поправился.
– На то и расчет, – мрачно сказал Сергий.
Вскоре вернулся Искандер и швырнул в костер догоревшую головню.
– Ну, что? – встрепенулся Чанба.
– Никаких следов, – покачал головой Тиндарид. – Песок белым отсвечивает, каждая ямка выделяется, каждый бугорок…
– Не призрак же стрелял!
– Не призрак, это точно…
– Если ты подозреваешь храмовников, – проворчал Гефестай, – то брось эти мысли. Это тупые служаки, они никогда не поднимут руку на посвященную жрицу, для них это равнозначно тому, чтобы ударить богиню!
– Но они же бросали копье в Низу. Сам видел!
– Я видел, что копье метко попало в коня.
– Странно всё это… – протянул Искандер.
Присев на корточки, он переломил древко стрелы и потащил ее из мертвого тела.
– Парфянская, – определил он. – Видите, наконечник с крючками, назад загнутыми? Такую стрелу удалишь только вместе с внутренностями… Никаких шансов!
– У сарматов такие же, – заметил Лю Ху. – А она ничего не говорила?
– Низа? – уточнил Сергий. – Уведомила меня, что пришла за моей смертью. Потом ее подстрелили, она упала и что-то прохрипела… «Хород» или «ород», что-то вроде этого.
– Ород? – задумался Тиндарид. – Это парфянское имя…
– А, может, она имела в виду убийцу? – парировал Эдик. – Могла же она его видеть?
– Могла…
– Выходит, нас тут ждали, – сделал вывод Го Шу. – Ждали и хорошо подготовились…
– Целый спектакль поставили! – хмыкнул Чанба.
– Ладно, – сказал Лобанов, прекращая прения. – Всем спать! Почти всем. Го Шу и Эдик будут в дозоре, Гефестай сторожит лошадей. В полночь – пересменка. Драгоценный Го Шу не против?
– Что вы, что вы! – замахал руками даос.
– У путников, вместе одолевающих дорогу, всё должно быть общее, – проскрипел Лю Ху. – И еда, и тягости, и беда, и радости.
– В таком случае, делим сон и дозор поровну. А сейчас все дружно поднялись и пошли хоронить Низу…
Глава 5,
в которой Сергий встречает «Али-Бабу с сорока разбойниками» и прячется в кувшине
Следующая неделя прошла спокойно – никто не гнался за лже-циркачами, ничего странного не приключалось. Все так же тек мутный Евфрат и пылила дорога. Хоть и назвали ее Царской, однако со времен персидского владычества минули века, а наследникам Ксеркса и Дария – парфянам – не было дела до ремонта дорог. Что им, сынам степей, какие-то уложенные в нитку каменные плиты? Да они просто не понимали, зачем привязывать свой маршрут именно к этим камням, когда земля столь широка – хоть вдоль по ней скачи, хоть поперек, хоть круги описывай.
И выщербленные плиты заносились песком, швы прорастали травой…
Долгий отдых семерка позволила себе на полдороге до Ктесифона, в Эвропе. Город-крепость крепко сидел на высоком берегу Евфрата, защищенный с трех сторон крутыми обрывами, а четвертую сторону, обращенную не к реке, а к пустыне, пересекала длинная прямая стена с башнями.
Здесь Сергий впервые столкнулся с феноменом взаимопроникновения разных культур и верований.
Улицы Эвропа пересекались на западный манер – под прямым углом, но на них толклись и потомки эллинов, и сирийцы с арабами, и иудеи, и парфяне. Причем степняки болтали на просторечном койне,[27] а эллины изъяснялись на арамейском. Звучала и звонкая латынь, искаженная и огрубленная, порой еле слышимая в гомоне арабских караванщиков.
Тут была своя Агора, обрамленная колоннадой, но рядышком шумел восточный базар. Удивляли бородатые лица, весьма редкие на римских улицах – заносчивые римляне полагали поросль на подбородках признаком варвара. Правда, критика эта подутихла с приходом Адриана, отрастившего изрядную бородку – принцепс скрывал под нею безобразный шрам, заработанный на охоте.