кто?
– Я Лёха Старый. Пришёл от Дохлого.
«Нихрена не старый», – размышлял.
– Что нужно?
– Камень нужен. Камень – это гашиш.
– Пояснять не надо. Особо не нагнетай. Оперативная работа – это искусство.
– Я так-то на следователя учился, – заметил Лёха.
Не стали выяснять. Дело за малым: зайти, передать купюру, получить товар. Проверочная закупка, а дальше видно.
Пока ехали на точку, Жарков раза три повторил, что бояться не нужно, но бдительность не терять. Получится – хорошо, нет – ушёл спокойно.
– Я за тебя отвечаю. Савчук с меня спросит.
Стажёр не переживал. В академии рассказывали про такие вот операции, и вроде бы каждый через это проходил. Типичная служебная обязанность.
Проводил до места, ещё раз провёл инструктаж. Прикинул, стоит ли, нет… но уже приехали, уже обговорили, и ладно. Махнул рукой и на выдохе бросил: «Иди».
Минут через двадцать позвонили с городского. Жарков высокомерно обронил: «Слушаю», и тут же потянулся к замку зажигания.
– Состояние ухудшилось, ухудшается. Приезжайте, если можете.
Он ответил – конечно, может, какой разговор. Уже надавил на педаль сцепления. Сейчас, сейчас. До десяти буквально досчитаю. После считал до пятнадцати, ещё минуту, две, три… Подъезд сыто молчал, проглотив стажёра.
«Туда и обратно, – вслух произнёс, – ничего уж, наверное, не случится». Рванул по внутреннему двору, минуя предупреждающие знаки дорожного движения, судьбы, предчувствия.
Отец, сколько помнил Жарков, всегда готовился к смерти. Умру молодым, не доживу до сорока. Когда отметил пятьдесят – решил, что будет жить вечно, раз такое дело. В принципе любил жить, но не видел особой причины. Да, был сын, который вроде всегда крутился на расстоянии вытянутой руки и чуть что приезжал, разговаривал, помогал. А так – ничего особенного: с первой женой развёлся, вторая ушла сама, с третьей в брак не вступил, но виделся иногда, очень редко. Потом – пустота, пенсия, сбежавшие годы, новые болячки, и вот, пожалуйста, товарищ инсульт.
Жарков, пока ехал, представлял, как закрутятся ближайшие три дня, если всё-таки произойдёт сегодня. Уже обдумывал, есть ли знакомые ритуальщики, и всё такое. А поминки… надо же организовать.
Он сначала не пропустил пешехода, потом тронулся на уверенный красный. Сигналили. Тяжёлые морды кричали что-то максимально откровенное.
«Мог бы подождать, – думал, – приспичило именно сейчас».
Мысли эти Жаркову не нравились. Стало обидно за отца, за себя и за стажёра. Крикнул по слогам «су-ка», но вселенная не услышала и потому, наверное, не обиделась.
Отца срочно перевели в реанимацию, и Жарков опять не успел хоть краем глаза, хоть минуту, хоть сколько-нибудь там. Зачем тогда звонили. Наверное, так положено. Может быть, о случившейся смерти легче говорить в лицо, чем по телефону.
Пытался остановить медсестру, но медсестра не остановилась. Упорхнула, приподняв руки. Улыбнулась, как могла, и всё тут. Пробовал заглянуть в палату – дверь закрыли изнутри. Хотел подняться к главврачу, передумал. Постоял, опустился на кушетку, ещё постоял. На первом этаже нашёл автомат с кофе. Выпил, захотел курить.
О чём он думал, зачем вспоминал. Когда Жарков только начинал работать, его забросили на неделю в пригородное село, где всегда было и тихо, и мирно, а потом случился масштабный ужас. Порезали две семьи, зацепок – никаких. Молодого опера закрепили на точку в местной церквушке, потому как имелось наивное предположение, что убийство произошло почти случайно, а виновник обязательно придет на исповедь. И вот днями и ночами Жарков крутился внутри, рассматривал иконы, роспись потолка и стен, – и надеялся, что убийца мудрее великозвёздных руководителей и не будет искать прощения.
– Я боюсь, – признался Жарков, а батюшка ответил:
– Все боятся.
Наверное, стоило сказать, что страх – это грех, и бояться ни в коем случае не нужно, лучше довериться Богу. Но каждый предпочитал говорить правду.
Что-то ещё происходило в этой церкви, но Жарков не помнил. Точнее, помнил, но не хотел задумываться: отголоски чуда, присутствие того или этого, необъяснимое и ладное. Убийца не появился. Его нашли потом мёртвым, собрали наверняка важные доказательства. Жарков не вникал, и забыл почти о той первой неделе, и не думал, что придётся вспоминать.
Но вот сейчас – пришлось. Совершенно к месту дрогнули колокола, и Жарков тоже дрогнул. Понёсся тёплый пряный ветер, распуская аромат ванили, какой встречается в уютных домах только, может, в пасхальную неделю, но почему-то и сегодня случился, проступил, и стало хорошо, хотя ничего хорошего быть не могло, не должно было, по крайней мере.
Телефон вибрировал в кармане. Жарков стоял у больничного цоколя, ни о чём не думая. Потом всё-таки осознал, что отключился, пришёл в себя и ответил на звонок.
– Георгий Фёдорович… – разрывался стажёр, – Георгий Фёдорович…
Колокола перестали, и всё пошло своим чередом.
На вечерней планёрке начальник спросил, почему не явился стажёр.
– Он, это… – замялся Жарков, – поехал разносить повестки. Я поручил там…
– Завтра пусть зайдёт, – потребовал Савчук.
Работал с информатором – местным алкоголиком с тяжёлой седой бородой. Открыл форточку, но ветер не справился со стойким запахом конченой жизни. Мужик неприятно икал и просил сто рублей.
– На фанфурик.
Спустился в дежурную часть, получил оружие.
– На задержание, что ли?
Ехал тоже в тишине. Потом не выдержал и разорался:
– А думать надо! Нашёл кого отправлять!
Помялся на лестничной площадке. Закрытая дверь пыталась сбить с толку.
«Пальнулся пацан, известное дело».
Сначала наведался в панельную пятиэтажку, где в одной из квартир недавно возрос очередной притон. Встретил худющий старик. Жарков к нему обратился по имени, потребовал информацию, но старик, который вовсе не был стариком, а просто преждевременно кончился, ничего не сказал, и Гоша пнул его сильно – тот грохнулся и застонал «ай, ай».
После работал в ночлежке на окраине. Там за полсотни рублей коротали ноябрьские ночи уличные колдыри, любители чего угодно: краски, лака, строительного клея, но, хоть ужрись, отвечали «не знаю», то есть так – «не наю, не наю», и хотелось каждому разбить жалкое пропитое лицо.
Бей – перебей, не найти было Лёху ни живым, ни мёртвым.
Голова его тяжело клонилась. Малиновые, фиолетовые, чёрные – всеми цветами переливалось лицо, кровоподтёки сияли под глазами, с обидой таращился в сторону сломанный нос. Хорошо – дышал, несмотря на пробитый грудак; и не понимал: ну, разве так можно – оставаться живым, когда тебя убивают.
Сидел в какой-то другой уже квартире. Руки сжимал металлический трос, пришпоренный узлом к батарее. Ватное отёкшее тело.
Зашумел, заколотил подошвами «адидасов», одной, второй. Понеслась кровь, закололо тут и там, везде. Кое-как потянулся. Уже темно, уже, наверное, самая настоящая ночь, а сколько времени прошло, да кто же