Миррина слушала Аристодема, не догадываясь о его намерениях. Он был для нее теперь единственным человеком, с которым она могла говорить о том, что ее еще интересовало в жизни.
– Ты спишь одна? – спросил он ее однажды, теряя терпение.
– На днях, – отвечала она простодушно, – ко мне пришла одна женщина и легла рядом со мной. Она сказала мне: «Олимпийцы воображают, будто мы поклоняемся ослу. Как можно поклоняться ослу? С какой стати?.. Пчела – вот это другое дело! Последуй моему примеру, начни поклоняться пчеле, маленькой золотой пчелке… Вот она! Я всегда ношу ее при себе: пчела, которая производит на свет потомство, не будучи оплодотворенной; девственница и мать в одно и то же время, подобно богоматери – прообраз матери Христа. Вставай, помолимся ей.» Какие они забавные! Тут есть женщины, которые называют себя епископами и священниками, посвященными в сан последователями какого-то святого, которого они называют Монтанусом. Они уверяют, что они должны управлять церковью и совершать таинства, так как они одни способны возбудить в мужчинах сильные переживания и, благодаря этому, могут оказать на них благотворное влияние… Ты представляешь себе меня в роли епископа?
Некоторые забавные эпизоды и случаи отвлекали ее иногда от горя. Несколько мгновений она радовалась им, точно ребенок, потом сейчас же снова углублялась в свои горестные мысли. Она считала очень плохим признаком, что Феоктин не дает о себе знать. Она расспрашивала об этом Сефисодора и Филомора каждый раз, когда они приходили к ней на свидание. И их молчание, их плохо скрываемое замешательство пугали ее.
* * *
Раз как-то стража втолкнула в теменос растрепанную женщину, которая стала осматриваться кругом блуждающим взором. Это была Ордула. Она в порту сбросила в морс изображение Посейдона, объявив себя христианкой. Отыскав Миррину, она обняла ее колени.
– Ты пришла сюда для Ретика?
Миррина считала совершенно естественным, что Ордула последовала за любимым человеком, будь это хоть самый последний нищий, отвратительный и хромой.
– Ретик?.. Какое мне дело до этого мошенника! Он явился сюда только для того, чтобы жить на содержании у христиан, подобно тому, как он жил на моих хлебах. Есть более возвышенные страдания – ваши… Я сделалась христианкой, потому что вы несчастны, гонимы… И еще потому, что я предала тебя, Миррина! Ведь это благодаря мне ты попала сюда. Вот что я хотела сказать тебе. Если ты умрешь, то и я должна умереть!
И Миррина узнала от нее, кому она была обязана своим несчастьем: это Евтропия, бывшая возлюбленная Феоктина, ввергла ее в беду. Ордула, сознавшись в своем преступлении, бросилась к ее ногам.
– Я хочу умереть! – повторяла она. – Но смерть будет для меня величайшим счастьем, и этим я не искуплю своего греха. Страдания и смерть – это темная бездна наслаждений. Прости меня!
– Если Феоктин простит тебя…
– Феоктин?.. Но ведь он умер!
Миррина даже не вскрикнула. Она только страшно побледнела.
– Неужели ты не знала? Разве тебе не рассказали? Его убили в тот день, когда тебя судили на агоре…
Миррина вонзила ногти ей в лицо.
– Простить, простить тебя? Ты убила его и хочешь, чтобы я тебя простила?
Она пришла в бешенство, жадно смотря на струившуюся кровь. Не защищаясь, Ордула подняла голову, точно упиваясь ударами, которые ей наносила Миррина. Раздвинув руки и подставляя свое лицо под новые удары, она твердила:
– Поделом мне! Так и надо!
Аристодем с трудом вырвал ее из рук Миррины. Он предвкушал заранее приятные для него последствия этого сообщения и поздравлял себя с успехом. Он ждал, чтобы Миррина отдалась ему, потому что она ему нравилась. И он приходил в ужас при мысли, что она может погибнуть из-за такого глупого недоразумения.
– Пойми же, – кричал он ей, – пойми! Теперь все выяснится. Раз Ордула созналась, то и преступление, которое она совершила в отношении тебя…
– Я в нем созналась прежде, чем прийти сюда, – перебила Ордула.
– Тебя освободят, Миррина!
И Аристодем прибавил невольно:
– Мы будем освобождены вместе.
– Феоктин умер… – повторяла Миррина, явно не слушая его.
Филомор и Сефисодор уже знали, что Ордула созналась в своем преступлении. Окрыленные надеждой, они написали Перегринусу заявление, прося освободить невинно осужденную. Но признание этой судебной ошибки могло скомпрометировать супругу Веллеия. Последний заявил, что подобное обвинение его жены подорвет его авторитет магистрата. Кроме того, показания Ордулы – это просто выдумка, не заслуживающая никакого доверия. Известно, что она прежде занималась колдовством, а теперь, выдавая себя за христианку, становится на защиту другой христианки! Ей верить нельзя.
Перегринус положил резолюцию: не придавать значения словам этой женщины. Тем более, что после долгого молчания Галерий решил открыть новые гонения на христиан. Его приказ был короток и ясен: во что бы то ни стало покончить с сектой! Причины были те же, по каким его враг Констанций и сын его Константин собирались опереться на христиан…
Освободить цезаря от галлов путем обезглавления церкви, уничтожив и устранив остальных, – это казалось ему необходимым актом политической важности.
Узнав об этом, большинство оставшихся в Коринфе христиан бежали из города. Остальные попали в тюрьму, присоединившись к тем, которые в течение долгого времени надеялись на что-то, ожидая в ней решения своей участи.
Перегринусу оставалось только повиноваться, тем более что он сам придерживался принципа: уничтожать, если нельзя выжидать.
Часть арестованных послали на рудники, остальные должны были быть отданы в руки палачей. Больше не было ни допроса, ни суда. То же самое происходило и в Фивах, где ежедневно казнили до ста христиан.
Среди христиан Коринфа близость смерти положила конец распрям и несогласию. Только небольшое число их проявило малодушие. Очень немногие – гораздо меньше, чем в первые дни гонений, – прибегли к отречению с целью спасти свою жизнь. Предстоящая казнь уже не пугала заключенных, они приготовились к ней давно.
Мысль о славной смерти стала обычной темой их разговоров, их заботой, желанием, объединяющим мужчин и женщин.
Если бы слабые духом и почувствовали в сердце своем страх, они ни за что не сознались бы в нем. Наиболее сильные и экзальтированные задавали тон, предписывали законы. С исступленными фанатиками никто больше не спорил. Что касается Клеофона, то его неудержимо влекло к ним; его наполняло чувство восторга, какой-то странной жажды побоев, грубых прикосновений палачей, чисто физических мук, предшествовавших смерти, которые заставляют желать ее. Тем более что о смерти ему говорили, как о победе…