современным. Раздать календари по профсоюзам, а через руки членов профсоюза учителей они попадут в дома учеников, где их повесят на стену.
Кадзу подробно, как обычно, забыв о времени, рассказывала Ямадзаки о своих планах. Календари повесят на стены городских заводов, рядом со швейными машинами, даже в школьных классах. Имя Ногути зазвучит в разговорах за домашним ужином:
– Что это за человек?
– Ногути Юкэн, а ты не знала?
На фотографии Ногути должен улыбаться. Ах, так мало фотографий, где он улыбается! Он должен со стены с мудрой улыбкой пристально смотреть на все эти небогатые столы. Должен чувствовать теплый пар от еды. Улыбка Ногути должна проникнуть и витать повсюду: у птичьей клетки, под старыми стенными часами, рядом с телевизором, над досочкой в кухне, где записано, какие овощи и рыбу заказать, рядом с посудным шкафом, где спит кошка. Его достойные седины и улыбка должны слиться у людей с образом доброго дядюшки, который когда-то давно, приходя в гости, гладил их по головке и всегда дарил сладости. Эта улыбка должна разбередить людскую память, возродить пусть и старые, но извечные мечты о торжестве справедливости, а его имя, словно название долго простоявшего на якоре в гавани старого корабля, который вновь отправляется в плавание, станет именем будущего, где рухнут эти жалкие закопченные стены.
– Вот кошка встает, потягивается, – говорила Кадзу. – Трется о стену, где висит календарь. Старик берет ее на руки и видит эту самую улыбку Ногути. Разве не покажется ему в такой миг, что чувства человека на фотографии отражены в этой милой, приветливой улыбке?
Когда Ямадзаки собрался уходить, она снова прошептала:
– Насчет денег не беспокойтесь. Я уже заложила ресторан, завтра получим двадцать пять миллионов иен.
Ямадзаки говорил, что Партия новаторов и профсоюзы набирали на выборах до трехсот тысяч голосов, но понятия не имели, что делать с пятью миллионами избирателей. В общем, они были совсем сбиты с толку. Эти слова придавали Кадзу уверенности; теперь она считала, что выборы – ниспосланная ей небом работа. Игра, на которую уходит вся энергия, действие, постоянно направленное на непонятные вещи. Ей казалось, что, какое бы ни охватывало ее вдохновение, ей недостает пыла, какой бы равнодушной ни притворялась, ей недостает хладнокровия. Но ни в том ни в другом у нее не было навыка. Кадзу удалось избежать только одного – опасения: «Не перестаралась ли я?» Ямадзаки, наоборот, не беспокоился: этот известный ветеран предвыборных кампаний Партии новаторов как-то незаметно проникся уважением к бурной деятельности, которую разворачивала Кадзу, за что бы ни бралась.
Дело было в один из мрачных, неотступно дождливых дней; вернувшись под вечер в «Сэцугоан», Кадзу увидела в прихожей, как изменилась в лице преданная служанка.
– Ваш супруг здесь.
– Где?
– Ждет в вашей комнате.
– Зачем его туда отвели?
– Он только что совсем неожиданно появился и сам сразу же направился в вашу комнату.
Кадзу застыла на месте. Ногути впервые пришел в «Сэцугоан» без предупреждения. Больше всего она испугалась из-за того, что в смежной с ее спальней комнате лежала гора напечатанных календарей и брошюр.
Сердце бешено колотилось; она так и стояла, не снимая намокшего плаща. Под светом лампы в прихожей Кадзу просто физически ощущала, до чего испугана. Старый слуга смотрел на хозяйку, забыв сложить зонтик, который нес над ней от машины.
Мысли Кадзу метались в поисках выхода. Милые уловки были в ее характере: в какой бы угол ее ни загнали, она, будто ласточка, что может пораниться, протиснувшись в узкую щель под стрехой, все равно вылетала на свободу. Но в нынешней ситуации лучшей уловкой, пожалуй, было молчать. В ее благих намерениях усомниться невозможно, в них нет ничего постыдного, просто Кадзу больше всего на свете боялась Ногути.
Медленно снимая плащ, она смотрела на дождь, поливавший тропинку от задних ворот к дому. Капли били по красным цветам граната. В этом году весна выдалась теплая, и кусты зацвели довольно рано. Под дождем в спускавшихся сумерках ярко полыхал алый цвет, и, глядя на это, Кадзу немного успокоилась.
– Я вернулась, – произнесла она, опускаясь на колени у порога.
Одетый в кимоно Ногути поднялся, оттолкнув ногой ее колени, бросил:
– Сейчас же едем домой, – и первым зашагал по коридору.
Кадзу видела, что в правой руке он держит брошюру и сложенный календарь. Когда они пересекали горбатый мостик, фигура идущего впереди Ногути напомнила ей о первой их встрече. Той ночью она так же смотрела на него со спины. На нее нахлынули слившиеся воедино, обостренные печаль и влюбленность, она шла следом, со слезами думая о том, как все, что она любит, кончается грустно.
Когда они вышли в прихожую, служанки, привыкшие к слезам Кадзу, ничего не заподозрили. Ногути шагал, плотно сжав губы. В машине, по пути до станции Сиинамати, Кадзу плакала без остановки, Ногути же не вымолвил ни слова.
Дома он молча провел Кадзу в кабинет, запер дверь изнутри на ключ. Пылающий в нем гнев не проявлялся внешне, но ярость вырастала крутой скалой, и не было способа на нее взобраться.
– Понимаешь, почему я приехал в «Сэцугоан»?
Кадзу со слезами легонько покачала головой. В этом движении, хотя она полагала такое недопустимым, сквозило легкое кокетство. В следующее мгновение Ногути влепил ей пощечину. Кадзу повалилась на ковер и снова разрыдалась.
– Понимаешь? – задыхаясь, проговорил Ногути. – Сегодня позвонили из типографии. Я подошел к телефону. Сказали, что за календари окончательно не рассчитались и типография хотела бы получить деньги. Заказывала супруга. Расспросил их и сразу же понял, что это твои проделки. Отправился в «Сэцугоан» и нашел не только календари. Это что такое?! Все это?! Бесстыжая!
С этими словами Ногути несколько раз ударил Кадзу календарем по лицу. Они не раз ссорились, но с таким она еще не сталкивалась. После удара Кадзу мельком взглянула на мужа: тот задыхался, но лицо не перекосило от гнева. От его холодного безумия ее бросило в дрожь.
– Ты замарала мужа грязью. Что ты творишь?! Запятнала мое имя. Стыдись, стыдись! Рада, что муж станет посмешищем в глазах людей?!
Ногути принялся пинать Кадзу, но она почти не чувствовала его слабых ударов. Она с криком перекатилась, однако на самом деле его ноги почти не наносили вреда ее пышному телу. В конце концов Ногути устроился на стуле за столом; оттуда он отстраненно смотрел на рыдающую Кадзу.
Его брань и выговор звучали старомодно, олицетворяли прежние представления о правосудии и морали. В ярости Ногути было нечто торжественное, душу Кадзу грел такой, отдающий традиционным воспитанием, мужской гнев.
От