– Ничего, мистер Стенбау, только, ради бога, не прикажите томить меня. Пока я в живых, я все буду видеть несчастную жену и бедных моих детушек. Сами изволите видеть, чем скорей мне умереть, тем лучше.
– Отведите его назад в трюм, – сказал капитан голосом, которому он тщетно старался придать некоторую твердость.
Два морских солдата вывели Дэвида. Нас тоже выслали, потому что суд должен был приступить к совещанию. Но мы не отходили от дверей, чтобы поскорее узнать решение. Через полчаса сержант вышел, в руках у него была бумага с пятью подписями – смертный приговор Дэвиду Монсону.
Хотя все ее ожидали, однако эта весть произвела горестное впечатление. Что касается меня, то я снова почувствовал раскаяние, которое уже не раз меня мучило. Не я захватил Дэвида, но я принимал участие в экспедиции. Я отвернулся, чтобы скрыть свое смущение. За мной стоял Боб, прислонившись к стене, в простоте сердца он не мог скрыть своих чувств, и две крупные слезы катились по суровому лицу его.
– Мистер Джон, – сказал он, – вы всегда были благодетелем несчастного Дэвида. Неужели вы теперь его покинете?
– Но что же я могу для него сделать, Боб? Если ты знаешь какое-нибудь средство спасти его, говори: я на все готов, хоть бы мне это самому бог знает чего стоило.
– Да, да, я знаю, – сказал Боб, – что вы добрый и хороший человек. Знаете что? Не можете ли вы предложить экипажу, чтобы все пошли просить за него капитана? Вы знаете, мистер Джон, он у нас милостивый командир.
– Плохая надежда, любезный мой! Однако же выбора нет, попробуем. Только ты, Боб, поговори с экипажем – нам, офицерам, нельзя этого предлагать.
– Но вы, по крайней мере, можете представить капитану просьбу его старых матросов? Вы можете сказать ему, что об этом просят его люди, которые каждую минуту готовы умереть за него?
– Я сделаю все, что ты хочешь. Поговори со своими товарищами.
Предложение Боба было принято с единодушными радостными восклицаниями. Джеймсу и мне поручено было представить капитану просьбу экипажа.
– Теперь, друзья мои, – сказал я, – как вы думаете, не попросить ли Борка пойти вместе с нами к капитану? Он был причиной несчастий Дэвида, его хотели убить. Или он не человек, или в подобных обстоятельствах будет красноречивее нас!
Предложение мое было принято мрачным молчанием. Но оно было так натурально, что спорить никто не стал. Только послышался ропот, изъявлявший сомнение. Боб покачал головой и пыхтел громче, чем когда-нибудь.
Мы, однако же, решились идти к лейтенанту.
Он ходил большими шагами по своей каюте, рука у него была подвязана. Я с первого взгляда заметил, что он чрезвычайно взволнован, между тем, увидев нас, он в ту же минуту принял строгое и мрачное выражение, составлявшее обыкновенный характер его физиономии. С минуту продолжалось безмолвие, потому что мы поклонились ему молча, а он смотрел на нас так, как будто хотел проникнуть до глубины наших сердец. Наконец он сказал:
– Позвольте спросить, господа, чем я обязан вашему посещению?
– Мы пришли предложить вам великое и благородное дело, мистер Борк.
Он горько улыбнулся. Я заметил и понял эту улыбку, однако продолжал:
– Вы знаете, что Дэвид приговорен к смертной казни?
– Да, и единогласно.
– И это не могло быть иначе, потому что на корабле один только человек, который мог бы возвысить голос в его пользу, а этот человек не присутствовал на суде. Но теперь, когда суд произнес свое решение, когда правосудие удовлетворено, не могло бы милосердие начать свое дело?
– Продолжайте, мистер Джон, – сказал он, – вы говорите, как наш почтенный пастор.
– Экипаж положил отправить к капитану депутацию и просить помилования Дэвиду, и это доброе дело возложено на нас с Джеймсом, но мы не посмели присвоить обязанность, которую вы, может быть, хотели бы оставить за собой.
На тонких и бледных губах лейтенанта появилась одна из тех презрительных улыбок, какие я только у него и видывал.
– Вы хорошо сделали, господа, – сказал он, кивнув. – Если бы преступление совершено было над последним матросом и это дело лично меня не касалось, я бы по долгу своему был неумолим. Но убить хотели меня, это другое дело. Нож вашего любимца поставил меня в такое положение, что я могу предаться внушениям сердца. Пойдемте к капитану.
Мы с Джеймсом переглянулись, не сказав ни единого слова.
Во всем, что говорил Борк, он явился точно таким, каким мы его всегда знали, – человеком, который повелевает собой с такой же сухостью, как другими, человеком, у которого лицо не зеркало души, а дверь тюрьмы, куда она в наказание посажена.
Мы пришли к капитану, он сидел или, лучше сказать, лежал на лафете пушки, стоявшей в его каюте, и, казалось, был погружен в глубочайшую горесть. Увидев нас, он встал и подошел к нам.
Борк начал говорить и объяснил ему причину нашего посещения. Надо признаться, что он сказал капитану все, что сказал бы в подобном случае адвокат, но и не более того, то есть он не молил, а произнес речь. Ни одно сердечное выражение не освежило сухости слов, выходивших мерно из уст его, и, выслушав эту просьбу, я понял, что капитану невозможно простить, как бы он ни был расположен к этому. Ответ был таков, как мы и ожидали. Как будто вмешательство лейтенанта в это дело иссушило источник чувствительности в душе Стенбау, в голосе его была суровость, какой я никогда не замечал в нем. Что касается его слов, то это были официальные выражения начальника, который может думать, что ответ его будет доведен до свéдения лордов адмиралтейства.
– Если бы это было возможно, – сказал он, – я бы с душевным удовольствием согласился на просьбу экипажа, особенно когда вы, мистер Борк, мне ее представляете, но вы знаете, что долг не позволяет мне исполнить вашего желания. Польза службы требует, чтобы столь тяжкое преступление было наказано по всей строгости законов, личные наши чувствования не могут идти в сравнение с интересами службы, и вы, лейтенант, лучше, чем кто-нибудь, знаете, что я бы по справедливости подверг себя порицанию от начальства, если бы показал малейшее снисхождение в деле, которое касается поддержания дисциплины.
– Но, мистер Стенбау, – вскричал я, – подумайте о необыкновенном положении несчастного Дэвида, о насилии, может быть, законном, но, конечно, несправедливом, которое сделало его матросом! Вспомните обо всех его страданиях и помилуйте, как помиловал бы сам Господь Бог!
– Мне даны готовые законы: мое дело только исполнять их, и они будут исполнены.
Джеймс хотел говорить, но капитан протянул руку, чтобы заставить его молчать.
– Что ж, извините, что мы вас обеспокоили, – сказал Джеймс дрожащим голосом.
– Я и не думал сердиться на вас, господа, за поступок, внушенный вам сердцем, и хотя я отказал вам, однако, могу сказать, это не согласно с моими чувствами, – отвечал капитан совсем другим уже голосом. – Ступайте, господа, и оставьте нас с господином Борком. Мне очень жаль, что я не мог исполнить просьбы экипажа, казнь будет произведена завтра в полдень. Скажите об этом всем.
Мы поклонились и вышли, оставив капитана с лейтенантом.
– Ну что? – вскричали все, как только увидели нас.
Мы печально покачали головой: у нас недоставало духу говорить.
– Так вы ничего не выпросили, мистер Джон? – спросил Боб.
– Нет, любезный Боб. Дэвиду остается только приготовиться к смерти.
– И он приготовится как христианин, мистер Джон.
– Я надеюсь, Боб.
– А когда назначена казнь?
– Завтра в полдень.
– Можно мне будет повидаться с ним до тех пор?
– Я сейчас попрошу об этом капитана.
– Благодарю, покорнейше благодарю вас, мистер Джон, – вскричал Боб, схватив мою руку и хотел поцеловать. Разумеется, я отнял ее.
– Теперь, друзья мои, за работу, – сказал я.
И матросы принялись за работу с обыкновенной своей безропотной покорностью. Через пять минут после того всё на корабле шло по-прежнему, только всюду царствовало печальное безмолвие.