зной переносились им терпеливо, без обычной в таких случаях у многих нудной сварливости. К скромной, ограниченной еде, ко всяческим охотничьим неудобствам и досадным случайностям относился он стоически невозмутимо, а в особо тягостные минуты старался шутками развеселить, подбодрить товарища. Не жадный, сдержанный, выносливый, он был незаменим в любой охотничьей обстановке. Именно поэтому каждую августовскую охоту я проводил с Константином.
Нередко нам сопутствовала Степанида Григорьевна.
Тогда отпуск превращался в сущее отдохновение. Мы брали с собой не только охотничье снаряжение, но и рыбацкие снасти. Нагружали машину всякими нужными и ненужными вещами и отправлялись на месяц, а то и на полтора куда-нибудь в Мещеру, где и дичи много и рыбы полно.
В то время Константину было сорок пять лет, Стеше сорок четыре. Но право, иным двадцатилетним молодоженам не мешало бы поучиться у них не бросающейся в глаза, я бы сказал, целомудренной любви, товарищеской заботливости и дружескому уважению друг к другу.
Я никогда не слыхал в их устах противных, липких, как патока, фальшиво-нежных слов; никогда не улавливал ничего нескромного, пошлого, в их поведении никогда не замечал оскорбительной вспыльчивости, сварливой раздражительности, «семейных» ссор из-за каких-нибудь пустяков. Они всегда были просты, ровны, спокойны, во всем нераздельно согласны и предупредительно уступчивы.
Как-то зимой пришел к нам Константин Васильевич и, чего с ним никогда не случалось, не раздеваясь, плюхнулся на диван.
— Что такое? — забеспокоилась моя жена.
Константин скорбно посмотрел на нее и несчастным голосом произнес, опустив голову на грудь:
— Стеша заболела!
Ничего страшного не произошло: Степанида Григорьевна простудилась и неделю пролежала в постели. Никаких следов от болезни не осталось, но Константин Васильевич долго потом заставлял ее кутаться поверх шубы в шерстяные платки и выходить на улицу не иначе, как в валенках.
Даже во время бесконечных своих директорских заседаний он улучал минуту, чтобы позвонить домой, справиться об ее здоровье и, заговорщически зажимая в кулак рожок трубки, полушепотом сообщить, что купил любимые ею вяземские пряники.
Она не отличалась красотой. Простое русское округлое лицо, сочные губы, едва заметные над серыми глазами брови, гладко причесанные, забранные в пучок русые волосы, славянски-рыхловатый нос, полная белая шея, налитое силой крепкое тело — обычная русская женщина. Но когда Костя читает вслух, а Стеша слушает, подперев ладонью щеку, когда они сумерничают, вспоминая что-либо им дорогое, лицо ее преображается, в голосе, в движениях появляется что-то такое интимно-милое, что, право, она становится красивее всяких признанных красавиц.
Константин никогда не говорил о своей любви к Стеше и Стешиной — к нему. А ежели при нем затевался разговор вообще о любви, он всячески старался отвлечь от этой темы и, конфузясь, хмурясь, нарочито грубовато, категорически утверждал:
— Любовь — не словесная мишура! Кто болтает о любви — тот понятия о ней не имеет. Вообще не переношу пустых разговоров. Поговорим лучше об охоте.
Разгрузив, отпускали машину, строили где-нибудь на берегу реки или озера два шалаша и праздновали новоселье у жаркого костра.
На попечении Стеши были завтраки, обеды и ужины. Но, случалось, она «бастовала», брала ружье, надевала сапоги и отправлялась с нами на охоту. Тогда, вернувшись, сообща кухарничали, весело, безобидно подтрунивая друг над другом.
Иногда ночью втроем ловили рыбу. Ночной лов требует большого навыка, особого умения по колокольчику отличать клев и инстинктивно улавливать момент, когда надо подсекать.
Переговариваемся шепотом и только о самом необходимом. Слушаем тишину, подчеркнутую всплеском рыбешек, сонным голосом потревоженной птицы да шуршанием листьев, тронутых набежавшим ветерком. Шагах в десяти потрескивает костерик, на рогульке висит чайник, у закусок хлопочет Стеша.
Великолепны бархатные, августовские ночи: сошли комары, прохладно, в темной бездне россыпь звезд, кругом мирная деревенская тишина. В такие часы тянет к теплой, душевной беседе, к сердечным откровениям.
— Я знаю, ни мне, ни Стеше не дожить до полного равенства на земле, но в такую жизнь верю и представляю ее себе так ясно, как будто в ней жил!..
Негромкий баритон Константина подходит к ночной тишине, улетающим искрам и потрескиванию елового сушняка.
Марго с Джильдой, вальяжно растянувшись, блаженно урчат во сне. На сковороде шипят караси. Стеша переворачивает их ножом, поддерживая пальцем левой руки, каждый раз облизывая и дуя на него.
— Изжаришь палец, — смеется Костя.
— Караси от этого вкуса не потеряют, — отшучивается она.
— Пора? — тянусь я за фляжкой.
Костя кивает и, звякая, ставит передо мной три кружки.
— Я не умею по-умному обсказать, — признается Стеша, — но вот вся душа моя светом озаряется от костра! И так на сердце становится!.. Так каждая жилочка играет, что сказать не могу!.. Нет, баба я — баба и есть!
Смеется, закрывая лицо ладонями, и в душевном ее тихом смехе столько бессловесного, невыразимого счастья, что Костя смущенно шепчет:
— Стеша, экая ты, право!..
И старается незаметно приникнуть щекой к ее плечу.
Я усердно ковыряю карася, всячески делая вид поглощенного едой человека.
Далекие, милые друзья моей молодости! Как давно все это было, как забыто и как помнится…
Вот Джильда — молодой темпераментный пойнтер — тянет, хватая пастью воздух, струнно пружиня прутик, вытянув на уровень шеи голову; ей секундирует английский сеттер, опытная старушка Марго, а мы втроем, затаив дыхание, с ружьями наготове осторожно крадемся за ними.
Стеша наравне с нами стоически переносила неудобства охоты. Когда надо, смело шагала по топкому болоту и, не боясь набрать в сапоги воды, переправлялась вброд через неглубокую речку. Все у нее было, как у заправского охотника, и вела она себя, как настоящий охотник, но отличалась от него в самом существенном: она никогда не стреляла. Подойдет, приготовится, вскинет ружье, прицелится — Костя крикнет:
— Бей!
А она улыбнется и опустит ружье.
— Костенька, не могу! Не неволь — не могу!..
И это было куда приятнее, женственнее, более подходило к ней, нежели меткий, убойный выстрел.
Костя, бывало, только крякнет и, не давая скрыться дичи, убьет двумя выстрелами пару.
— Вот как надо, — назидательно говорил ей.
— Так и делай, — соглашалась миролюбивая Стеша. — А меня не заставляй.
— Экая ты, право, Стеша, чудная: бить не бьешь, а мытаришься, мучаешься. Сидела бы у шалаша, ловила бы рыбу, — уговаривал Константин.
— Мне, Костенька, любо искать дичь, — серьезно оправдывалась Стеша, — смотреть на работу собак и на вас: вы такие красивые становитесь, такие ловкие! А разве я в тягость?
Мы горячо заверяли, что ее присутствие ничего не доставляет нам, кроме удовольствия, что Костя советует ей беречь себя исключительно из самых добрых побуждений, из-за заботы о ней.
— Вот поэтому-то я и хожу, — смеется, перебивая, Стеша, — чтобы