конфликтами-недоразумениями, то есть ненастоящими конфликтами. «Несмотря на то что сорокалетний вел пеструю эротическую жизнь, в душе он был идиллического склада…» («Жизнь не здесь»). Желание соединить эротическое приключение с идиллией – это сама суть гедонизма и причина, по которой идеал гедонизма недостижим для человека.
ИНТЕРВЬЮ. 1) Интервьюер задает вам вопросы, интересные для него и не представляющие интереса для вас; 2) из ваших ответов выбирает только те, что ему подходят; 3) переводит их на свой язык, на свою систему мышления. По примеру американских журналистов он даже не соблаговолит вам дать на сверку то, что вы якобы сказали. Интервью выходит в свет. Вы утешаете себя: его скоро забудут! Отнюдь: его станут цитировать! Но даже самые добросовестные ученые не делают различий между словами, написанными самим писателем, и приписанными ему высказываниями. (Исторический прецедент: «Разговоры с Кафкой» Густава Яноуха, мистификация, которая для исследователей Кафки является неисчерпаемым источником цитат.) В июне 1985 года я твердо решил: больше никаких интервью. Начиная с этой самой даты все мои высказывания, кроме диалогов (составленных при моем участии и сопровождающихся моим знаком авторского права), следует рассматривать как фальшивки.
ИНФАНТОКРАТИЯ: «По пустой улице приближался мотоциклист, руки и ноги колесом, он с грохотом вырастал из перспективы. На лице его была серьезность ревущего с невероятной важностью ребенка[4]» (Музиль. «Человек без свойств»). Серьезность ребенка: лицо эпохи технического прогресса. Инфантократия: идеал детства, навязанный человечеству.
ИРОНИЯ. Кто прав и кто виноват? Эмма Бовари – несносная особа? Или мужественная и трогательная женщина? А Вертер? Чувствительный и благородный? Или самовлюбленный, агрессивный и слезливый? Чем внимательнее читаешь роман, тем сложнее найти ответ, потому что роман, по определению, искусство ироничное: его «истина» скрыта, не выражена, невыразима. «Вспомните, Разумов, что женщины, дети и революционеры ненавидят иронию: отрицание всех великодушных инстинктов, всякой веры, самопожертвования, всякого действия!» – говорит русская революционерка в романе Джозефа Конрада «Глазами Запада». Ирония раздражает. Не потому, что она насмехается или нападает, а потому, что лишает нас уверенности, обнажая неоднозначность мира. Леонардо Шаша: «Нет ничего более сложного для понимания, ничего более необъяснимого, чем ирония». Бесполезно пытаться сделать роман «сложным» за счет вымученного стиля; любой роман, достойный этого названия, пусть даже самый понятный, достаточно сложен благодаря неотделимой от него иронии.
КИТЧ. Когда я писал «Невыносимую легкость бытия», то был несколько обеспокоен тем, что из слова «китч» сделал одно из ключевых слов романа. В самом деле, совсем недавно это слово было почти неизвестно во Франции, а если известно, то в ограниченном значении. Во французском переводе знаменитого эссе Германа Броха это понятие звучит как «дешевое, второсортное искусство». Ничего подобного, поскольку Брох как раз доказывает, что китч – это не просто произведение дурного вкуса, а нечто другое. Есть манеры-китч, есть поведение-китч. Необходимость в китче у человека-китч (Kitshmensh): потребность увидеть свое отражение в зеркале приукрашающей лжи и с волнующим удовольствием узнать в нем себя. Для Броха китч исторически связан с сентиментальным романтизмом XIX века. Поскольку в Германии и в Центральной Европе XIX век был гораздо более романтичным (и гораздо менее реалистичным), чем где бы то ни было, именно здесь произошел расцвет китча, именно здесь появилось само слово «китч», которое до сих пор широко употребляется. В Праге мы воспринимали китч как главного врага искусства. Но не во Франции. Здесь истинному искусству противостоит искусство-увеселение. Великому искусству – легкомысленное, малое. Но лично меня никогда не раздражали детективы Агаты Кристи! Зато Чайковского, Рахманинова, пианиста Горовица, грандиозные голливудские фильмы «Крамер против Крамера», «Доктор Живаго» (несчастный Пастернак!) я ненавижу искренне и глубоко. И меня все больше раздражает дух китча в произведениях, модернистских по форме. (Могу добавить: отвращение, которое Ницше испытывал к «красивым словам» и «пышным драпировкам» Виктора Гюго, тоже было неприятием китча еще до того, как возникло само это понятие.)
КОЛЛАБОРАЦИОНИСТ. Вечно новые исторические ситуации раскрывают неизменные возможности человека и позволяют нам дать им название. Так, слово collaboration, изначально обозначавшее просто «сотрудничество», во время войны с нацизмом приобрело новый смысл: добровольная служба гнусному режиму. Фундаментальное понятие! Как человечество могло обходиться без него до 1944 года? С тех пор как слово было найдено, мы все отчетливее осознаем, что деятельность человека все в большей степени приобретает характер коллаборационизма. Всех, кто восторгается воплями средств массовой информации, идиотской жизнерадостной рекламой, тех, кто забыл истоки, а бестактность возвел в ранг добродетели, с полным правом надо называть коллаборационистами современности.
КОМИЧЕСКОЕ. Предлагая нам прекрасную иллюзию человеческого величия, трагическое несет нам утешение. Комическое более жестоко: оно грубо выявляет ничтожность всего. Я полагаю, что все, присущее человеку, несет в себе комический аспект, который в одних случаях признан, принят, используется, в других – глубоко скрыт. Истинные гении комического – не те, кто заставляет нас больше всего смеяться, а те, кто раскрывает неизведанную область комического. История всегда считалась исключительно серьезной сферой. Значит, существует неизведанное комическое Истории. Как есть комическое в сексуальности (что не так просто признать).
КРАСОТА (и познание). Те, кто вслед за с Брохом утверждает, будто познание – это единственная мораль романа, введены в заблуждение металлической аурой слова «познание», слишком скомпрометированного своей связью с наукой. Следует добавить: все аспекты бытия, которые открывает роман, он открывает как красоту. Первые романисты открыли приключение. Именно благодаря им приключение как таковое кажется нам прекрасным и мы стремимся к нему. Кафка описал трагическое положение человека, загнанного в ловушку. Когда-то исследователи Кафки много спорили о том, оставляет ли нам автор надежду. Надежды нет. Есть другое. Даже в невыносимом положении Кафка обнаруживает странную темную красоту. Красота, последняя возможная победа человека, у которого больше не осталось надежды. Красота в искусстве: внезапно вспыхнувший свет чего-то неизреченного. Время не в силах пригасить этот свет, который излучают великие романы, и поскольку человек забывает о своем человеческом бытии, открытия романистов, какими бы они ни были старыми, не перестанут нас удивлять.
ЛЕГКОСТЬ. Невыносимую легкость бытия я нахожу уже в «Шутке»: «Я шел по запыленным камням мостовой и ощущал удручающую легкость пустоты, лежавшей на моей жизни».
И в романе «Жизнь не здесь»: «Яромил подчас видел ужасные сны: будто он должен поднять очень легкий предмет, чайную чашку, ложку, перышко, но не в силах, и чем легче предмет, тем слабее он сам, тем больше изнемогает под его легкостью».
И в «Вальсе на прощание»: «Раскольников переживал совершенное убийство как трагедию и в конце концов не устоял под бременем своего поступка. А Якуб изумляется тому, сколь легок его поступок, как он ничего не весит, как он ничуть не обременяет