Поэтому Зеленая, не отвечая ни перед Богом, ни перед людьми, свободно произносила:
— Корокора.
— Какая корокора? — спрашивали мы у нее.
— Корокора. Которые звонят на корокорне.
Человеку, который, пронюхав о ее богатстве, хотел предложить ей руку и сердце, она ответила:
— Я не могу вас порюбить.
— И не надо, — обрадовался он. — За что меня рубить? Со мной ласково нужно…
— Не то. Я хочу быть актрисой!
Так как в последней фразе не было ни одного «л», жених сразу понял ее и отплыл в другую гавань.
Когда мы выстроили театр, я пригласил режиссера и стал набирать труппу.
Режиссер сказал, что он хочет получить такое жалованье:
— 4000 в месяц.
— Опомнитесь! — завопил я. — Почему?
— За позор, милый. Ведь я эту Зеленую знаю — она несколько раз приходила к нам в театр. Если уж мне теперь позориться, так знать за что!..
То же самое заявили и первые персонажи.
— Ну что ж, — говорили они, — по семи тысяч в месяц дадите — пойдем. Годик помучаемся, пострадаем, зато потом вздохнем свободно: уедем отсюда, купим на эти проклятые деньги где-нибудь в глуши домик и будем себе доживать век под чужой фамилией. Чтобы не так стыдно было…
А простак десять тысяч взял.
— Не забывайте, — говорит, — что я с самим Росси играл, с Поссартом! Каково мне теперь?!
Дали.
За пьесой обратились к известному, модному автору, произведения которого вызывали всеобщий заслуженный восторг.
— Не дам, — сказал он, узнав, в чем дело.
— Мы хорошо заплатим… Десять тысяч за право постановки…
— Не могу… мое имя, мое авторское самолюбие…
— Пятнадцать тысяч!!
— Право, не могу, мое имя, мое авторское самолю…
— Двадцать!!
— Но мое имя, мое само…
— Сорок тысяч!..
— Но… само…
— Пятьдесят!..
— Само… собой разумеется, что я пьесу дам. Я уверен, что оригинальная трактовка госпожой Зеленой моей пьесы придаст ей своеобразный колорит.
— Верно, — сказал я. — Колорит. Придаст. Зеленый колорит. Получайте чек.
Знаменитый художник-декоратор принял меня на площадке лестницы.
— А меня дома нет, — с сожалением сообщил он.
— Десять тысяч, — сказал я.
— Десять? Зайдите в переднюю.
— Собственно даже не десять, а двадцать, — поправился я.
— Что ж мы тут стоим… Пожалуйте в гостиную. Вы, кажется, сказали — тридцать тысяч? Простите, но я лишен возможности.
— Я сказал — сорок тысяч!
— Тогда я не лишен возможности. Пойдемте в мою святая святых — в мастерскую. Посмотрите кое-что новенькое…
Задолго до спектакля во всех тиктакпольских газетах были заняты первые страницы объявлениями о нашем театре. На первый спектакль билеты были проданы все, на второй спектакль двадцать два билета, а на третий — один.
Спектакль состоялся.
Только теперь я понял, как умно поступила Зеленая, выстроив новый театр. Потому что в старом театре стены и потолок не выдержали бы той бури, того свирепого урагана негодования, свиста и рева разъяренной публики.
Три дня после премьеры газеты трепали нас, как компания меделянских щенков треплет дохлую крысу…
На второй день было 22 человека, на третий — один.
Отчасти это было хорошо, потому что и шуму было меньше.
А на третий день единственный зритель, который сидел во втором ряду, вышел среди действия в проход между стульями, стал на колени и заплакал:
— Позвольте мне уйти домой, — сказал он, простирая к капельдинерам руки. — Ей-богу, я приду завтра, досмотрю.
Его отпустили на честное слово. Очевидно, это был отъявленный негодяй, потому что слова своего он не сдержал.
Спектакль приостановили.
Зеленая пригласила меня в свою блистающую роскошью уборную и, сверкая глазами, спросила:
— Ну, что? Теперь вы убедились?
— Что такое?
— Интриги.
— Гм!.. Да.
— Во-первых, интриги, а во-вторых, вы не умеете привлечь публику. Реклама плохая.
— Реклама хорошая, — угрюмо возразил я.
— Реклама плохая. Почему же тогда публика не ходит? Почему? Если бы была реклама хорошая, публика бы ходила… Послушайте! Ведь я же денег не жалею. Делайте что хотите, но чтобы публика была…
— Слушаю-с.
На другой день я сдал во все тиктакпольские газеты объявление:
«Ищут приличных молодых людей и дам для вечерних занятий. Работа требует известного напряжения, терпения, но условия оплаты блестящие. За время от 8 часов вечера до 12 часов ночи каждое поступившее к нам на службу лицо получит пять рублей».
На другой день сбор был почти полный.
Но публика была неопытная. По своей добросовестности все хлопали без разбора и в смешных местах пьесы утирали глаза платками.
Я пригласил тогда режиссера для всей этой неорганизованной банды и нанял студию для обучения «зрительскому» искусству.
Некоторые сделали блестящие успехи и выдвинулись на первые места. Им жалованья прибавили.
Но костюмерная часть страдала — пришлось устроить мастерскую дамского и мужского платья. Теперь театр выглядел нарядно, красиво, всегда был переполнен и жизнь наша потекла спокойно и приятно, если не считать двух больших забастовок зрителей с предъявлением ими требований: вежливого обращения со стороны капельдинеров, отмены биноклей и перемены пьесы на другую, новую. Тяжелые условия труда были до известной степени смягчены, и зрители успокоились.
Но однажды Зеленая пригласила меня к себе в уборную и спросила с неудовольствием:
— Кажется, и сборы теперь хорошие, и успех налицо, почему же газеты о нас молчат?
— Я не знаю почему, — осторожно заметил я.
— Вы не знаете?! Да! Недаром говорят, что театральный и газетный мир — это зловонное гнездо интриг. Послушайте, Новакович… Нам нужна газета!
— Но…
— Нам нужна газета и, кроме того, еще журнал. Будем выпускать в красках, помещать все постановки, костюмы. Ступайте, устраивайте.
Пошел я. Устроил.
Первые номера, когда «вышли в свет», то тут же и легли камнем, как полусырой блин в желудке катарального.
Зеленая позвала меня в свою роскошную уборную и спросила:
— Что же это я нигде и ни у кого не вижу нашей газеты? Почему ее не читают? Ведь ко мне в театральном отделе отнеслись очень мило. Единственная добросовестная газета, и она никому не известна.
— Слушаю-с, — сказал я и, поцеловав у нее ручку, ушел.
Но когда я пришел домой и высчитал, что организация газетных читателей будет стоить около двухсот тысяч рублей (наши зрители категорически отказались взять на себя еще одну тяжелую работу), тогда я понял, что кампания проиграна… На текущем счету у нас оставалось около 50 тысяч рублей, а зрителям за последние полмесяца еще не было заплачено. Да давильщики, обязанность которых была устраивать давку около кассы, только вчера потребовали улучшения своего положения, устройства эмеритурной кассы и пенсионного фонда.
А сзади стояла еще целая голодная, жаждущая армия: гастролеры-истерички для истеричных мест в пьесе, встречальщики у актерского подъезда, «рикши», выпрягавшие лошадей и доставлявшие Зеленую домой после спектакля…
Я пришел к Зеленой, сложил на груди руки и сказал:
— Кончено.
— Что?!
— Денег больше нет.
Через минуту я уже бежал по городу, изрыгая проклятия и хватая сам себя за голову…
— Почему? — спросил Новаковича один из слушателей.
— Почему? — прищурился он. — Потому что она мне ответила: «— Пусть нет денег, но зато есть успех! Мои полные сборы меня поддержат!!»
— Бедная Зеленая! — вздохнул кто-то.
— Да, — подтвердил другой задумчиво. — Бедная… А ведь была богатая…
Дьявольские козни
I
Саксаулова удивило: с молодым человеком Чипулиным он был очень мало знаком, и тем не менее Чипулин, встретив мужа и жену Саксауловых на вокзале, закричал от радости, завертелся и, поцеловав дважды ручку госпожи Саксауловой, признался, что никогда ему не выпадала на долю более приятная встреча.
— Здравствуйте, здравствуйте, — сказал Саксаулов.
— Вот-то смешно! Приехал на вокзал и вдруг встречаю — кого же? Вас. Прямо кому-нибудь расскажи — не поверит… Изволите куда-нибудь ехать?
— Да, я еду… а она провожает.
— Едете, вероятно, для приятного удовольствия?
— Какое! Тетка сильно заболела… в Рязани. Так вот, надо проведать.
Чипулин побледнел и хватился рукой за сердце.
— Что вы го-во-ри-те! Заболела?! Да чем же, господи! Вотто несчастье!
— Да она старуха. Чего ж ей и не поболеть?..
— Ах, уж эти болезни… Ну, ничего. Мужайтесь! Может быть, все обойдется.
Тем не менее сам Чипулин долго не мог успокоиться. Он качал головой, соболезнующе почмокивал губами и весь вид его являл собою тревогу и скорбь о рязанской тетке Саксаулова.