Читать интересную книгу Люди нашего берега - Юрий Рытхеу

Все свободное от колхозной работы время старик уделял теперь учению. «Я думала, что еду на каникулы, — говорила Тэгрынэ, — а попала на педагогическую практику»

Она не могла нарадоваться успехам отца — так быстро овладевал он грамотой. Когда пришло время возвращаться в Хабаровск, она передала своего ученика попечению Валентины Алексеевны — школьной учительницы.

— Теперь, — сказал Мэмыль, прощаясь с дочкой, — можешь писать мне про все. Все сердечные тайны можешь сообщать, кроме меня никто не узнает. Сам теперь буду твои письма читать, никого не буду просить. Только поразборчивей пиши.

Главное, что мешало ему раньше, заключалось, видимо, в том, что он не понимал тогда, для чего существуют буквы. Он хотел, чтобы его научили читать, хотел сразу проникнуть в смысл книги. А его пытались учить каким-то значкам, изображающим, как ему казалось, бессвязные, бессмысленные звуки. Азбука, вместо того, чтобы стать дорогой к книгам, показалась ему тогда неприступной стеной, преграждающей эту светлую дорогу.

История с подписью многое помогла понять. «Вот, что значит буква» — кричал тогда Кэнири, захлебываясь от смеха. И Мэмыль увидел, что буква действительно кое-что значит. Измени одну букву — изменится смысл целого слова

И вот теперь неприступная стена рухнула, он переступил через ее развалины, как через малый бугорок

Мэмыль готов был заниматься без конца. Он нетерпеливо поджидав дочь, как бы поздно ни гуляла она с Инрыном. Едва она переступала порог — он выкладывал перед ней все, что успел сделать за вечер. И ойи занимались до тех пор, пока у Тэгрынэ не начинали слипаться глаза. Тэгрынэ поражалась: ведь утром, задолго до того, как она проснется, отец уже уйдет в свою бригаду

Кэнири трудился над заметкой четыре дня. Собственно, писал он ее три дня, — в четвертый день он пытался нарисовать карикатуру на Мэмыля. Только убедившись в том, что из этой затеи у него ничего не выходит, он решил ограничиться одной заметкой, без карикатуры.

«Позор нарушителю сплошной грамотности» — так озаглавил свое произведение Кэнири. А вступление выглядело так:

«Живет в нашем колхозе один человек. Все его, конечно, знают. Называется Мэмылем».

Дальше шло описание случая, происшедшего в библиотеке, причем утверждалось, что «все, которые это видели, закрылись руками от стыда и многие говорили, что до каких же пор мы будем терпеть такие нарушения». Не то, чтоб Кэнири врал — нет, он просто считал, что так это было бы правильнее. Во всяком случае — для газеты. Рассказывая кому-нибудь об этом же случае, он не привирал ни слова. Но газета требовала по его мнению описания не столько точного, сколько торжественного.

«С этим, пора покончить, — говорилось далее в заметке. — Это был бы позор даже для рядового — колхозника, а тем более, что он член правления.

Если он член правления, так это'не означает, что все должны молчать».

Отдать заметку Гоному Кэнири счел рискованным: Гоном с Мэмылем заодно. Да и вообще он считал, что доверить свое произведение кому-либо из членов редколлегии — это не очень надежный путь. Лучше сдать ее "официально, прямо на заседании. Тогда уж они ничего не смогут сделать. Захотят или не захотят, а все равно должны будут поместить.

До ближайшего заседания редколлегии, как выяснил Кэнири у Ринтувги, оставалось еще два дня. Кэнири знал, что на полярной станции, у одного из сотрудников есть маленькая пишущая машинка. Он сходил на станцию и попросил перепечатать его заметку. В перепечатанном виде она заняла удивительно мало места — то, что было написано на трех тетрадных страницах, не заполнило и половины печатной. Зато теперь заметка выглядит солидно.

В школе так тихо, что даже мягкие торбаза не заглушают шагов. Кэнири это кажется странным: у него о школе сохранилось воспоминание как о чем-то очень шумном. Впрочем, он не заходил в нее ни разу с тех пор, как окончил четвертый класс. Порядочно времени прошло с тех пор.

Наверно, и тогда, когда он учился в школе, по вечерам, после уроков, здесь было так же тихо, как теперь. Только он этого не знал.

Кэнири останавливается посреди коридора. Он забыл спросить у Ринтувги, в каком из классов будет заседать редколлегия. Наугад он толкает одну из дверей.

Прямо против двери стоит стеклянный шкаф. Полки его уставлены чучелами птиц. На Кэнири смотрит из-за стекла белоснежная чайка.

В классе темно, на шкаф падает свет из коридора. Кэнири входит заинтересованный: в его школьные годы здесь не было таких диковинок.

Рядом с чайкой стоит синевато-чериый баклан. На других полках — кайры, гаги. На самом верху сидят озорные птички пзкычын — морские кулики. Вид у них такой озорной, будто вот-вот вспорхнут, вылетят, сядут покачаться на гребень волны. Это их любимое занятие.

Кэнири рассматривает с большим интересом, ему никогда не приходилось видеть такие вещи. Вдруг он отшатывается: страшное отражение померещилось ему в стекле шкафа. Он медленно поворачивается и убеждается, что ничего ему не померещилось: в темном углу класса действительно стоит человеческий скелет.

Не отводя от него глаз, Кэнири пятится к коридору и слышит голос учителя Эйнеса:

— Ты ко мне, Кэнири?

Только теперь вспоминает Кэнири цель своего прихода.

— Здравствуй, Эйнес. Да, к тебе. На редколлегию пришел, материал принес… А тут у вас, оказывается, интересные вещи есть.

— Да, имеется кое-что. Это кабинет биологии. Хозяйство Валентины Алексеевны. А редколлегия у нас рядом будет, в учительской. Пойдем.

Они заходят в соседнюю комнату, где за столом уже сидит Ринтувги. «Вот и хорошо, — думает Кэнири. — Пусть почитают, пока Гоном не пришел».

Он кладет на стул свою шляпу, достает из кармана сложенный вчетверо листок и подает Эйнесу. Учитель читает заметку вслух, Ринтувги слушает, и довольный Кэнири кивает головой в такт чтению, как будто подтверждает справедливость каждой фразы. Но едва учитель успевает дочитать, в комнату входят Гоном, Мэмыль и русская девушка, которой Кэнири не знает.

— Ну вот и вся редколлегия в сборе, — говорит Эйнес. — Садитесь, товарищи. Знакомьтесь, Валентина Алексеевна, это охотник Кэнири, наш будущий корреспондент.

Кэнири здоровается с досадой поглядывая на Мэмыля. Зачем сюда пришел этот старик? Именно сейчас, когда должны обсуждать заметку

С другой стороны, мимо внимания Кэнири не прошло и то, что Эйнес представил его как «будущего корреспондента». Значит, Эйнесу заметка понравилась. Иначе и быть не могло, учитель — человек понимающий.

— Слушай, Ринтувги, — шепотом спрашивает Кэнири, — а зачем здесь посторонние?

— Какие такие посторонние? Нас теперь в редколлегии пятеро.

Но Кэнири не успевает осмыслить эту новость.

— Товарищ Гоном, — говорит Эйнес, уступая председателю свое место во главе стола, — тут вот заметку товарищ Кэнири принес. Может, с нее и начнем?

— Вы уже читали?

— Прочли только что.

— Ваше мнение?

— Не знаю, как товарищ Ринтувги считает, а я думаю так: просить Кэнири быть в дальнейшем нашим корреспондентом. Что же касается этой заметки, то она явно устарела.

Он протягивает заметку Мэмылю. Тот, по-стариковски далеко отставив руку с листком, громко, медленно читает:

«Позор нарушителю сплошной грамотности».

Метнув на Кэнири лукавый взгляд, старик продолжает читать вслух, пока не дочитывает заметку до конца.

— Жаль, что устарела, — говорит он, и искорки смеха прыгают в его прищуренных глазах. — Правильная заметка. Жаль, хорошую можно было бы карикатуру нарисовать А?

У Кэнири такой оторопелый вид, что и карикатуры рисовать не надо, достаточно только посмотреть на «его, чтобы рассмеяться. Опять старый Мэмыль оказался прав Как же это могло случиться?

Кэнири совсем растерялся. Он опустился на стул и ошеломленно смотрит, на Мэмыля.

— Встань, Кэнири, — говорит старик, — встань, ты сел на свою знаменитую шляпу…

Кэнири живо вскакивает и пытается расправить шляпу, у которой сейчас такой же жалкий вид, как и у ее хозяина.

Члены редколлегии дружно хохочут. Старый Мэмыль, дольше других старавшийся сохранить серьезность, тоже начинает смеяться. Можно подумать, что в учительской происходит не заседание, а демонстрация кинокомедии, особенно заиваютсяа Валентина Алексеевна и Ринтувги: Эйнес успел рассказать им, как Кэнири пятился от скелета в кабинете биологии…

* * *

Мне случалось слышать, как смеются южане. Хороший у них смех — раскатистый, легко воспламеняющийся, горящий, веселым, ярким пламенем. Но сами они рассказывали мне, что в некоторых очень солнечных странах людям чаще приходится хмуриться, чем смеяться; чаще бывают в их жизни причины для слез, а не для веселья. Как было бы хорошо, если бы везде, под всеми широтами, люди могли почаще смеяться так заразительно, с таким легким сердцем, с каким смеются люди нашей советской страны И даже — самого крайнего ее севера