Читать интересную книгу Орлиное гнездо - Вадим Павчинский

Люди сидели тесным кружком. Переговаривались вполголоса, чтобы не обнаружить себя. Потом один из товарищей — приземистый, с крупной головой, с чистым и открытым лицом, похожий на рабочего и по обличью и по одежде, — взял слово. Это и был Костя Суханов. Егору он понравился. Он сумел просто и понятно объяснить многое из того, в чем сам Егор разбирался плохо. Калитаев верил каждому слову молодого большевика — так честно и правдиво говорил он.

Заслушавшись, рабочие не заметили, как место собрания было оцеплено жандармами и полицейскими. Егор и еще несколько рабочих попытались вырвать Суханова из рук жандармов. Но безуспешно. Полиция арестовала, более двадцати участников собрания.

Егор шел в тюрьму мимо своего дома. Шел без страха и уныния. Он твердо ступал по каменистой земле, поросшей сладковато-пахучей ромашкой и горькой полынью.

Перед его глазами простирался вечереющий, весь в багрянце и золоте Амурский залив. За темными сопками Русского острова рокотало невидимое в вечерней фиолетовой дымке Японское море, а за ним, уже где-то в неизмеримой отдаленности, бушевал вечно штормовой Тихий океан.

Поместили Егора в одной из камер того самого корпуса, на постройку которого он чуть было не нанялся в голодные дни 1908 года. Окно камеры выходило прямо на вершину Орлиного Гнезда. Когда он присмотрелся, то в сумраке своего нового жилья увидел Кронштадтца. Первую минуту друзья стояли молча. Потом обнялись крепко, по-братски. И снова, как в ту памятную ночь после расстрела шестнадцати, проговорили до рассветного часа.

На восходе солнца Егор поднялся к окну, глянул в сторону родного дома. Из-за сопки виднелись кусочек крыши и зеленая шапка дедовского дуба. Утреннее солнце подожгло его листву, и она была похожа на бездымное пламя костра. Потом на склоне сопки появилась крошечная фигурка. Егор без труда узнал Андрейку. Мальчонка постоял немного, освещенный восходящим солнцем, и вприпрыжку побежал беззаботно к гололобой вершине Орлиного Гнезда, к тому месту, где вчера вечером получил первое боевое крещение рабочий Егор, отныне — большевик Егор Калитаев.

17

Освобождение пришло в снежную метельную весну семнадцатого года. Егор, Кронштадтец и Кочкин вышли за ворота тюрьмы. Втроем они шагали по каменистой тропинке к домику Егора.

Падал густой снег, но был он недолговечен на земле — обманчивый снег весны.

А спустя некоторое время убедился Егор, что и сама весна освобождения была так же обманчива, как и быстро тающий мартовский снег. Настоящая весна пришла осенью семнадцатого года, в грозовых раскатах Октябрьской революции. И, как бы в подтверждение того, что на землю пришла эта поздняя, давно ожидаемая весна свободы, в лесах Приморья началось второе цветение. На склонах Богатой Гривы зацвел даурский рододендрон, распушились метелки белой амурской сирени. Леса стояли в золотом и багряном одеянии осени, а цветы были как в весеннюю пору.

В душе Егора тоже была весна. Радость победы рабочего дела усиливалась еще и тем, что с каторги вернулся отец.

И, как весеннее половодье, бурлили повсеместно митинги, манифестации, собрания. «Вся власть Советам!», «Да здравствует Ленин!»

А вскоре Егору пришлось взять в руки винтовку: началась иностранная интервенция. Провозвестником ее был вошедший без разрешения в бухту Золотой Рог японский крейсер «Ивами» — бывший русский броненосец «Орел», захваченный японцами в Цусимском бою. «Ивами» пришел во Владивосток под новый, 1918 год.

Тяжелый это выдался год. Весной японцы высадили на гранитный булыжник владивостокских мостовых вооруженный десант. Солдаты выгрузились под покровом сырой апрельской ночи. Над бухтой и сопками клубился тяжелый, моросящий туман, в нескольких шагах не было ничего видно, и жители Владивостока лишь утром обнаружили марширующих по Светланской солдат микадо. Они шли повзводно, под громкие звуки сигнальных рожков. Перед каждым взводом вышагивал офицер. Одна рука в белой перчатке покоилась на эфесе сабли, другая — с крепко сжатыми пальцами — плотно прилегала к туловищу. Горбились под тяжестью больших походных ранцев низкорослые солдаты. Они были обвешаны подсумками, лопатами, манерками, тесаками. Скрипели и цокали гвоздями о булыжник грубые ботинки. Надрывно и тревожно звучали сигнальные рожки, заменявшие оркестр.

Егор стоял на тротуаре и не сводил глаз с чужеземных солдат, топтавших улицы родного города, построенного руками русских солдат и матросов, руками его деда, кровь которого еще не остыла на розовом граните улицы и взывала к отмщению.

Вслед за японцами и англичанами пожаловали американцы. Первым высадился на городской пристани филиппинский полк «Цепных псов».

Егора, его отца, Кочкина и многих рабочих судоремонтных мастерских к этому времени уже не было во Владивостоке. Они сражались на Уссурийском фронте с наступавшими на север по железной дороге белогвардейскими частями.

И однажды повстречался Егор в Уссурийской тайге со своим давним дружком Федосом Лободой.

А привели Федоса в тайгу многие обстоятельства его нелегкой, бедняцкой жизни…

Получив в наследство от родителя батрацкую лямку, Федос долго набивал кровавые мозоли, трудясь на шмякинских полях, и все чаще задумывался над тем, как бы подработать на стороне, да завести добрых коней, да начать свое собственное хозяйство и, если сподобит бог, раздуть его до крайней возможности.

В двух войнах — русско-японской и мировой — воевал Федос, и многие годы ушли безвозвратно на солдатчину. Война с немцем разорила Федоса: у него забрали единственного коня, а потом призвали и самого. Харитона Шмякина, призывавшегося вместе с Федосом за браковали «по болезни». Обошлось это Харитону в копеечку.

Шли годы, дважды возвращался с двух войн Федос целым и невредимым, а мечта о своем хозяйстве так и не сбывалась. Чего только не перепробовал Федос, чтобы осуществить ее! Он растрачивал свою силу на лесных делянах, нанимался на золотые прииски, строил казармы, прокладывал дороги, рыл котлованы, ставил телеграфные столбы, работал углежогом, грузчиком на железной дороге, рыбачил, охотничал. Он хватался за любое дело жадно, цепко, с азартом. Не мог решиться Федос лишь на самое страшное: добираться к заветной цели потайными, темными дорожками, как делали это Шмякины. Они — все шепотком говорили об этом — охотились на таежных тропах за контрабандистами, «горбачами», спиртоносами, женьшеньщиками. Отправляли иных на тот свет, присваивая себе деньги и награбленное добро. Федос хотел разжиться деньгами «по-честному». Только с каждым прожитым днем убеждался он, что честность и богатство не ходят об руку, у них разные дороги.

И один раз искушение все-таки сбило Федоса с прямой тропки. Работая лесорубом, присмотрел он заброшенную удобную делянку, куда давно никто не заглядывал. Федос выжег траву и на лесном черноземе посеял снотворный мак, в надежде с большой прибылью продать плантацию китайцам для сбора опиума. И когда подоспела пора надрезки маковых головок, повел Лобода на деляну выгодного покупателя — китайского купца. Подошли они к плантации и вдруг услышали голоса, конское ржание. Купец перепугался, затаился в папоротниках, лежал — не дышал. Федос был не из трусливых, а и то обомлел: беда, если хунхузы пожаловали за опием.

Один всадник вымахнул из-за стволов, и увидел Федос у него на фуражке красную ленточку: партизан. Ну, этих бояться нечего: свои люди, не тронут. Поднял он китайца, и они пошли. Федос объяснил, кто он и откуда.

— А зачем в тайгу пожаловал? Отраву эту собирать? — и партизан зло скосил в сторону макового поля темные, китайского разреза глаза.

Федос уловил в голосе конника осуждение и суровость. Он молча смотрел в глаза партизану. Лицо у конника было бритое, волосы выбивались из-под фуражки черными крупными завитками, слипшимися от пота и пыли. Через левую бровь со лба на щеку пролегла узкая дорожка шрама: видать, не так давно рубанули партизана казацкой шашкой. Бровь срослась неровно, не в стык. Одна половинка поднялась к виску, и обличье было таким, будто удивлялся человек чему-то, либо крепко над чем-то задумался. Федос не знал, как ответить партизану. Врать и запираться — язык не поворачивался. И он молчал в тяжелом раздумье. Маковое поле было последней и отчаянной, азартной ставкой в затянувшейся канительной игре, в которой Лободе всю жизнь мечталось схватить крупный куш. Но снова не повезло Федосу, не улыбнулось ему обманное счастье.

Молчание Федоса показалось купцу многозначительным, намекающим, и китаец попытался схитрить:

— Эта цветочка моя посади. Моя хочет руски капитана штрафка плати.

— Брешет он, — сумрачно перебил купца Федос. — Мак мой. Продать хотел. Чего уж там…

Партизан сказал будто про себя:

— Поле придется потравить. Не дозволит советская власть на нашей земле дурмана никакого…