— Серебро очищает пищу и продлевает время нашей жизни.
— Я не слышал, что Твердый Знак связан с катакомбниками, — честно признался я. — И есть ли они?
— Не думай, что там что-то такое… Мой отец Енох не передал мне священного служения. Я, естественно, ничего не мог передать своему сыну Ламеху, твоему отцу, а он — тебе. Но в некоторых сифитских родах эта преемственность не прервалась, и они в годы тиранства, когда богослужение было запрещено, служили тайно. Может быть, и сейчас служат. Но вот беда! Они не берут тех, кто служил у епископа.
— Не берут? Значит, я был прав! Значит, деньги на восстановление сифитских храмов поступают только тогда, когда пройдут через ритуалы каинитов!
Мафусал с досады бросил в суп серебряную ложку.
— Да упертые просто!.. Дальше носа своего ничего не видят и видеть не хотят!..
— Как-то нехорошо ты говоришь, дед!
— Извини, — недовольный своей несдержанностью, сказал Мафусал. — Но я искренне не понимаю, почему я должен преклоняться перед какими-то катакомбниками? Я лично никакой любви к ним не испытываю! А ты относишься к ним с благоговением только по тому, что у тебя нет возможности заняться настоящим делом. Вот тебя и тянет на всякого рода катакомбы! А вот наладится все, успокоится, и поймешь, что серьезные сифиты, интересующиеся не только верой отцов, но и наукой, никакой любви к катакомбникам не испытывают… Пока у тебя и Ноемы… пока Господь не дает вам детей, а детки пойдут, ты по-другому начнешь думать, — сказал Мафусал голосом житейской мудрости, а я тут многое пережил после его слов: и виноватым себя почувствовал, и каким-то недоделанным по сравнению с другими и уже казалось, что впаду в тихое отчаяние от того, что дед почувствовал мою неуверенность и плохо скрывает свою радость. — Я поговорю с хранителем, и ты встретишься с Твердым Знаком, — примеряюще сказал Мафусал. — Он, возможно, про тебя слышал. И ради Бога, не распускай свой язык! Ты уже не мальчишка и должен понимать, что не обо всем можно говорить вслух.
Однажды по пути из епархиального управления на железнодорожную станцию, будто возвращаясь в мечтательное юношеское благополучие, я представлял себе встречу с епископом. Я уже сворачивал к станции, как промельком увидел епископскую карету. И сердце мое радостно замерло, когда цокот копыт повернул вслед за мной. Карета, запряженная ангелами, обогнала меня и остановилась чуть впереди. Дверца приглашающе открылась, и маленький юркий возница, спрыгнув с козел, разложил передо мною лесенку. Нутро кареты пахло ладаном. Я взял у епископа благословение и поцеловал большую белую руку, пахнущую квасным хлебом. Епископ велел вознице купить на рынке фруктов.
— Фруктов дома в избытке, — сделавшись ночеобразным, вяло прекословил возница. Прогулка до рынка его не вдохновляла.
— Купи побольше бананов! — строго и раздраженно укорил возницу епископ. Тот долго выискивал под сиденьем котомку.
— Быстрее! — совсем сердито процедил епископ, и возница поспешая удалился. — На старости лет бананы полюбил, — сказал епископ, унимая раздражение. — Эх, Ной-Ной!.. — И ласково: — Небольшого ума ты человек… — И тут в полутьме кареты я заметил на коленях епископа ларчик. Епископ открыл крышку. — Ной… Ной… — Я зачарованно смотрел на блестящую серебристую материю. Без сомнения, это была епископская грамота. Но я не знал, что написано на ней золотыми буквами. Но желал, что бы там было благословение на служение. Но почему епископ показывает мне ее не в храме, а здесь, на улице, в полутьме кареты, прогнав возницу? Я волновался и от волнения осторожно улыбался. Слава Богу, в полутьме кареты никто не мог увидеть моей неуместной улыбки. Я уже не сомневался, что епископ хочет вручить мне матерчатую грамоту, разрешающую служение. А он вдруг сказал:
— Меня скоро… я скоро умру… Прилетят ангелы: время, скажут, душа, выходи! — И потом долго молчал. — Официально я тебя вернуть не могу. Будешь служить катакомбно, но только после моей смерти, — будешь служить?
— Буду, святый владыко! — выпалил я радостно и торжественно.
— Отставить «святый»! Найдешь место поглуш-ше. — Епископ вразумляющее потряс бородой на долгом «ш». — Ноему свою будешь возить с собой. Она службу любит… и тебя любит, не знаю за что! И чего она с таким бестолковым связалась? Меня за упокой поминать не забывай, чтобы мне там полегче было. — Говорил он строго, но голос дышал лаской. — Вот тебе грамота. — Я бухнулся на колени и, приняв грамоту, поцеловал сперва серебристую материю, а потом большую руку, пахнущую квасным хлебом. — Тут подписи моей вроде бы нет, но я там все, что надо, по материи иглой нацарапал. На свет посмотришь, увидишь. — Я даже прослезился. А как же иначе? Я слушал то, что мечтал услышать. Епископ вынул из ларчика плоскую сумочку с длинным ремешком, вложил в нее грамоту и ласковыми руками повесил мне на шею. — Спрячь грамоту под хитон: возница уже возвращается.
Я не находил годных слов, чтобы поблагодарить епископа и все же спотыкающимся языком высказал несколько благодарностей. Матерчатая грамота была легка, как засушенный лист фикуса. До сладостной щекотки приятно было ощущать на груди сумку с бесценным содержимым. Я с виноватой суетливостью вылез из кареты и почтительно удалился. И вдруг мне сделалось страшно от того, что наш разговор кто-то мог подслушать, и епископ может подумать, что я выдал его. Я бросился обратно к карете.
— Нас никто не мог подслушать? — спросил я шепотом, чтобы утаить вопрос от приближающегося возницы. А епископ, оголяя мякоть банана, лукаво улыбнулся:
— Так ведь и не было никакого разговора! И ничего не было! — И я не мог поймать востро бегающие глазки епископа.
Я беспризорно стоял на тротуаре рядом с каретой, похожей на карету епископа. И вдруг меня окликнули. По другой стороне улицы шел священник. Я ушам своим не поверил. Привык, что священники гнушаются мною. Это был Твердый Знак.
— Я не узнал вас без очков, — сказал я. Мы немного поговорили. Твердый Знак сказал, что служит от катакомбников.
— А разве они берут тех, кто служил у епископа?
— На улице неудобно об этом разговаривать — ты бы завтра зашел ко мне.
На прощание Твердый Знак дал мне почитать свой папирус под заглавием «Молчанием предается Бог».
24
Папирус я прочитал у Мафусала. Текст захватил меня. В нем растолковывалось, что современное налогообложение в городах ритуально. И приводились древние обряды каинитов, которые несовместимы ни с моралью сифитов, ни тем паче с их богослужением. Городская система учета людей содержит в себе ритуальное число каинитов, писал Твердый Знак и предлагал всем, кому вера сифитов не чужда, отнести в соответствующую службу протестную грамоту. Я, такой-то такой-то, в силу своей веры на основании законов города прошу взыскивать с меня все виды платежей без ритуального числа каинитов…
Твердый Знак жил на неосвещенной улице. Я долго ощупью в темноте пробирался вдоль кирпичной стены, за которой что-то позвякивало на узкоколейке, железно громыхали вагоны. Дом был старый и пах старыми яблоками. Дверь открыла мама Твердого Знака — маленькая, круглолицая и бледная, с уложенной на затылке тяжелой золотой косой.
— Он подойдет с минуты на минуту, — заверила она и услужливо проводила в комнату сына. Все ее пространство занимали пергаменты, папирусы, исписанные восковые таблички. Особенно много было книг. Ими были выложены стены комнаты, книги стояли, лежали на столе с тонкими прямыми ножками, на диване с тонкими прямыми ножками, на стульях с тонкими прямыми ножками, прямо на полу. Угол комнаты был затянут паутиной с дремавшим пауком. Мама Твердого Знака едва успела вынуть из-под меня кипу папирусов, пока я опускался в камышовое кресло с тонкими прямыми ножками. Она сразу же с уважением стала рассказывать про своего сына, и я слушал, немного смущенный откровенностью женщины.
— …но характер у него! Ему и епископ говорит: «Ты ни с кем не уживешься!»
Изредка слышались далекие паровозные гудки. В стаканах с чаем тенькали ложечки, когда железнодорожный состав проходил мимо дома.
— Твердый Знак с благословения епископа открыл духовную школу для сифитов, преподавал там, вокруг него сплотились единомышленники, которые стали его духовными детьми. Твердый Знак выступал на ученых диспутах. Он не только священник, но и ученый: занимается генетическими исследованиями на чечевице. Его знают во всех городах. Это такая голова!.. А потом его стали ломать! — печально и с покорностью перед участью сына сказала мама Твердого Знака. — Вы, наверное, слышали про Йота и, конечно, знаете, чем он занимается…
— Я знаю его, но не знаю, чем он занимается!
— Йот показал Твердому Знаку доносы на него. Йот внешне воспитанный человек, но душа у него циничная. Я представляю, в какой обстановке Твердому Знаку были поданы эти доносы: во время какого-нибудь спора, в котором Твердый Знак убеждал Йота, что вера в Бога глубоко живет в сердцах людей, а в пример ставил своих духовных чад. Представляете, духовные чада все — все! — писали на Твердого Знака доносы. На красных осенних кленовых листьях. Это очень подкосило Твердого Знака. Он стал недоверчив, даже болезненно недоверчив.