6
Ровно в двенадцать тридцать пополудни сдающий дежурство по лейб-гвардии Его Императорского Величества кирасирскому полку поручик маркиз Паллинуччи и штаб-ротмистр Охотников — новый, заступающий дежурный — вышли на середину полкового двора, где стоял помост и столб с козырьком над ним и колоколом под этим козырьком — для вызова, в случае чего, караула. Это «в случае чего» касалось выпряженной повозки с денежным ящиком; обе слеги валялись на земле. Такова была традиция полка — повозка стояла в центре двора, там, где ежедневно сдавалось и принималось дежурство. Кирасир с ружьем с примкнутым штыком за плечами и палашом наголо, прохаживающийся рядом, наверное, счёл бы себя оскорблённым — как говорили в полку, «выставленным», — открой ему кто-нибудь, что в ящике давно нет ни полушки — деньги Охотников держал у себя на квартире в сумке, охраняемой лишь невооруженным лакеем Антоном, так что часовой, собственно, охранял только столб. При приближении офицеров часовой встал «смирно», удерживая палаш на весу. «Смирно» встали и ожидающие смены дежурные по эскадронам и командам — восемь совсем молодых офицеров, у одного корнета толком ещё не росли усы. Охотников улыбнулся, заметив лёгкие царапинки у корнета под носом — следы уголька, мальчишка наводил черноту углем, — и новый полковой караул с унтером во главе — шесть рядовых; те тоже встали «смирно».
— Маркиз, у тебя в Италии печать от жары давно стала бы просто кусочком воска, — Охотников убедился в целостности печати на ящике — ежедневный ритуал при смене караула. Если б сейчас заступал не он сам, казначей полка, а какой-нибудь другой офицер, принимающий дежурство, тоже обязательно проверил бы печать. — В Италии…
Белоголовый маркиз, чьи предки, двести лет жившие в России, сливая горячую южную кровь с медленной кровью северного дворянства, равнодушно пожал тяжёлыми плечами:
— У меня в Италии просто ни хера бы не было никакой печати. И денег никаких тоже не было бы ни хера. — Маркиз не заботился, слушает ли его караульный.
— Ну, нашёл, чем удивить, — Охотников засмеялся, — у нас тоже денег совершенно нет… — Бросил быстрый взгляд на рядовых. — В первом эскадроне приказано теперь лошадям выдавать по четыре гарнца овса, а не по два с половиной, как в армейской кавалерии. А то Его Величество говорит, что армейские кони резвей кавалергардских. А деньги? Деньги где?
Огромный маркиз опять пожал плечами и тоже оглянулся.
— Если мы только императорские двери подпираем да торжественно конвоируем на кладбище старых пердунов, так скоро даже на Царицыном лугу у нас кони станут спотыкаться, сколько ты их ни корми. Хорошо хоть генералов в городе в каждом доме по дюжине и мрут они как мухи. Всё ж таки какой-никакой, а вывод лошадей. — Он подписал рапорт о наличном составе и передал подписанную бумагу Охотникову. — Генералов в Петербурге хоть жопой ешь, — добавил, вновь не заботясь о том, что подумают унтера и кавалергарды наряда и совершенно пропуская мимо ушей риторический вопрос Охотникова о деньгах. — А то бы совсем застоялся бы полк к херам.
Охотников и маркиз приняли рапорта старого и нового караула и отправились на соседнюю улицу к командиру полка Уварову — сдавать и принимать дежурство. Уварова дома не оказалось, маркиз щёлкнул каблуками пред вышедшим к ним вестовым.
— Поручик маркиз Паллинуччи дежурство по вверенному вам лейб-гвардии кавалергардскому полку сдал!
Отдал честь у белой, покрытой кафельной плиткой, холодной сейчас печью в коридоре.
— Штаб-ротмистр Охотников, — Охотников вытянулся пред печью тоже, это называлось в полку «печься о благополучном дежурстве», в отсутствие командира рапортовали печным заслонкам, — дежурство принял.
Вестовой, знавший своё дело, молча глядел выпученными глазами в пространство перед собою.
Выйдя из уваровской квартиры через несколько минут, Охотников мог наблюдать с крыльца, как Паллинуччи вскочил на подведённую ему лошадь; ни кирасы, ни каски с шишаком, ни палаша — ничего уже не было на маркизе, тот содрал с себя непременные атрибуты дежурного ещё в прихожей у Уварова, денщик вышел вслед за маркизом, держа в охапке всё, что только что было надето на офицере; стальные ножны свисали с рук денщика, как ухваченная за хвост рыба. Поручик вскочил на лошадь по-жокейски, не прикоснувшись к стремени — в летних лагерях каждому кавалергарду, офицеру и рядовому прививали отличные навыки верховой езды месяцами, так что каждый в полку, и Охотников тоже, мог соскочить с коня и вскочить в седло на всём скаку.
Паллинуччи поднял коня, на секунду оказавшийся против солнца, горящий в глазах Охотникова абрис коня и всадника с вытянутой рукой удивительно напомнил Петра Великого на Сенатской площади. Охотникову даже показалось, что он видит на боку у гнедой паллинуччиевской Минервы тоже горящую, словно кровавое тавро, надпись: «Петру Первому — Екатерина Вторая», надпись, перелетевшую сейчас с кочковатого гранитного постамента на Сенатской — Охотников не любил этот памятник, Петр у Михайловского замка, поставленный Павлом Петровичем, памятник с «Прадеду — правнук», нравился куда больше, как образ настоящего, хоть и изображённого в виде римлянина государя, а памятник на Сенатской не имел отношения к настоящей жизни. Надпись перелетела сюда, на Захарьевскую, где стоял полк.
Паллинуччи во всё горло выматерился, сбрасывая с себя до следующего утра ещё и напряжение, и тягомотину дежурства, послал лошадь с места в галоп, вылетел в поспешно распахнутые перед ним ворота, только дымовое облачко, будто бы на месте исчезновения чёрта, осталось возле уваровского крыльца. Денщик, придерживая поручиковские причиндалы, одной рукой отряхивался от пыли. Минерва у маркиза действительно была хороша.
В гвардейской кавалерии каждый офицер, выходя в полк, должен был представить двух собственных коней, и Охотников явился в своё время корнетом с двумя конями донского завода, которые с большой натяжкой сошли бы за кровных английских. Начальник офицерской конюшни ротмистр Арапов, определяя места для охотниковских четырёхвершковых скакунов, только посвистывал сквозь зубы, как, говорили, в минуты раздражения посвистывала великая императрица Екатерина, а потом объявил смущенному Охотникову, что это не лошади, а крысы, а потому они не могут находиться в строю первого эскадрона, эскадрона Его Величества. Охотников стоял сам — словно от смущения — гнедой, чёрные его волосы точь-в-точь напоминали чёрные гривы пяти-и шестивершковых кавалергардских коней. Арапов, все посвистывая, крутил свой длинный и тонкий, настоящий «кавалерийский» ус и словно бы решал что-то — сказать или не сказать.