нишу. Сумангуру протягивает к ней руку, другой рукой стряхивая с себя сапфировые завитки. Через мгновение он уже проходит сквозь пелену Печатей, держа в руке металлическую птицу.
Таваддуд она кажется меньше, чем в её воспоминаниях, но для птицы она достаточно велика – длиной с предплечье, с загнутым клювом и раздвоенным хвостом. Глаза закрыты тонкими золотыми веками.
– Арселия?
Таваддуд берёт птицу в руки. Она ожидала ощутить холодный металл, однако перья на спинке кажутся живыми, острыми, но тёплыми, а маховик в груди гудит ровно, словно быстро бьющееся сердце. Таваддуд гладит птицу, пытаясь успокоить, но безуспешно. Что бы ни произошло с Алайль, у неё было время всё скрыть. Её благоразумная половина.
– Объясните мне, что такое «карин», – требует Сумангуру, указывая на птицу. – Простыми словами.
– Карин – это… джинн-компаньон, сплетённый с мухтасибом, – произносит Таваддуд слегка дрожащим голосом. – Карин и мухтасиб – одно существо, образованное ещё в детстве при помощи сплетателя.
– То, о чём вы говорите, запрещено для нас и допустимо только для Праймов, – говорит гогол Соборности. – Возможно, для зачистки города имеется больше оснований, чем я полагал. Для чего это делается?
– Таков обычай, – отвечает Таваддуд. – Он символизирует союз между двумя народами. Кроме того, это позволяет мухтасибам регулировать экономику города. Видеть атар так, как его видят джинны, наблюдать поток информации, тени любых предметов в атаре, деньги, продукты, труд, людей. – Она оглядывается на Рамзана. – Всё это можно видеть непосредственно, а не через примитивные инструменты вроде атар-очков.
Сумангуру раскатисто смеётся, его гулкий голос разносится по дворцу.
– Материя и разум. Дуализм. Примитивное разграничение. И то и другое определяется просто информацией. Вы хотите сказать, что в этом существе, в этом карине содержатся остатки разума Советницы?
– Нет, – возражает Таваддуд. – Я хочу сказать, что карин является частью разума Советницы.
Здесь что-то не так. Почему он не знает столь простых вещей?
– Превосходно, – говорит Сумангуру. – Кающийся Рамзан, в этом дворце найдётся спокойное место, где нас никто не потревожит?
– Господин Сумангуру, прошу прощения, – отвечает Рамзан, – я как официальный следователь вынужден спросить, что вы намерены сделать. Я не могу позволить вам…
Сумангуру выпрямляется во весь рост.
– Вероятно, члены Совета не объяснили вам ситуацию, – грохочет он. – Мы не такие, как наши сёстры сянь-ку, мы намного жёстче. Кое-кто считает, что Великая Всеобщая Цель требует зачистки этого города. Если я не сумею обнаружить врагов Цели, к этому мнению могут прислушаться. Я достаточно ясно выражаюсь?
По мыслеформе Рамзана пробегает рябь.
– Госпожа Таваддуд…
Она внезапно вспоминает, откуда знает этого джинна. Когда он начинал адаптироваться к своей мыслеформе, ей, чтобы соответствовать его образу, приходилось надевать маску и разрисовывать тело. Она принимала его на балконе, поскольку джинну нравилось ощущение солнечных лучей на коже.
– Если вы откажетесь помочь, – медленно произносит она, – то у вас будут проблемы со мной и моим отцом. Я, безусловно, не занимаю официальной должности в Совете, но, могу вас заверить, пользуюсь доверием отца, – она поднимает кольцо джинна, – так же, как и доверием Совета. Не говоря уже о том, что господин Сен мой близкий друг. – Она сладко улыбается джинну, как это делает её сестра, когда прибегает к угрозам. – Я достаточно ясно выражаюсь?
Рамзан издаёт негромкий хриплый треск.
– Конечно, – отвечает он. – Прошу меня простить. Просто меня недостаточно полно проинформировали, вот и всё.
– Господин Сумангуру, – шепчет Таваддуд, – было бы неплохо, если бы вы поделились со мной своими намерениями.
– Но это же очевидно, – говорит Сумангуру. – Я собираюсь допросить свидетеля.
Дворец Алайль оказывается даже больше, чем резиденция отца Таваддуд, – настоящий лабиринт прозрачных цилиндров, сфер и возвышающихся пирамид.
Кающийся ведёт их по просторной, залитой солнцем галерее со скульптурами, где они встречают ещё одну мыслеформу джинна – облако, состоящее из пурпурных и белых цветков. Фигура Рамзана расплывается, смешиваясь с проходящим силуэтом, а когда он возвращается к своему мозаичному облику, его движения становятся лихорадочно-торопливыми.
– Совет запрашивает рапорт о продвижении расследования, – сообщает он. – Я должен вас оставить на некоторое время. По правде говоря, это к лучшему, если господин Сумангуру намерен сделать нечто… необычное. Таким образом, я не буду знать о том, что происходит, если меня об этом спросят. Я позабочусь, чтобы мои подчинённые обеспечили вам уединение. Вольер для птиц вы найдёте за дверью в конце галереи.
– Спасибо, Рамзан, – благодарит Таваддуд. – Ваша преданность интересам Сирра не будет забыта.
– К вашим услугам, – отвечает джинн. – А про себя могу сказать, что один приятный день тоже не забыт. Тогда вы любезно показали, какие новые перспективы открываются для меня.
– Это останется нашей тайной, – говорит Таваддуд, заставляя себя улыбнуться.
В вольере их встречает оглушительный шум: какофония пронзительных птичьих криков и хлопанье крыльев. Это сводчатое помещение с высоким стеклянным куполом около сотни метров в диаметре. Бо́льшую часть нижнего уровня занимают фантастические растения из поражённой диким кодом пустыни и толстые сходящиеся и расходящиеся пурпурные трубы, генерирующие синтбиотическую жизнь старой Земли, одичавшей в отсутствие хозяев. Несколько деревьев-мельниц медленно вращаются, и ветвистые кроны окрашиваются то в янтарно-жёлтый, то в тёмно-красный.
Стая рухов мгновенно замечает вошедших Таваддуд и Сумангуру. Эти существа здесь повсюду, и они совершенно разные: от крошечных сапфировых насекомых до похожих на скатов гигантов, парящих под самым потолком. В первый момент Таваддуд приходится прикрывать лицо рукой, чтобы защититься от шквала крыльев, но затем она выкрикивает Тайное Имя, и стая рассеивается и умолкает, превратившись в клубящееся среди деревьев облако.
В центре вольера имеется небольшая площадка, где стоят изящный белый столик, несколько стульев и жёрдочка. На неё Таваддуд и усаживает Арселию. Птица всё ещё не открывает глаза, только цепляется лапами за перекладину и бьёт крыльями, чтобы сохранить равновесие.
Сумангуру, заложив руки за спину и наклонившись вперёд, пристально осматривает птицу. Затем вытягивает вперёд руку с растопыренными пальцами, словно заклинатель. Между кончиками пальцев и птицей возникает пять светящихся линий. Арселия испускает пронзительный крик и начинает отчаянно хлопать крыльями. Вокруг неё появляется прозрачный пузырь, который удерживает птицу на месте и гасит звуки, оставляя пойманное существо в невидимой тюрьме.
Таваддуд сжимает и разжимает кулаки в такт мучительным конвульсиям птицы, но долго выносить этого не может.
– Что вы делаете? – шипит она на Сумангуру.
– Допрашиваю, как я и говорил.
– Каким образом?
– Копирую её разум в вир. В ограниченную реальность, если вам угодно. А потом использую генетический алгоритм: задаю вопросы птичьему мозгу и меняю его структуру до тех пор, пока не получаю сознательную реакцию. – Сумангуру сжимает растопыренные пальцы. – Потребуется всего несколько тысяч циклов. Приблизительно полминуты.
– Прекратите. Немедленно, – требует Таваддуд. – Вы имеете дело с гражданином Сирра. Я не позволю её пытать. Я поставлю в известность Совет.
Она сжимает кулак и поднимает кольцо, готовая вызвать Кающегося.
Сумангуру оборачивается к ней. Усмешка в сочетании с его шрамами превращается в пугающую гримасу.
– Речь идёт о будущем вашего города. Я