Времена, когда местные жители могли еще передавать продукты пленным, ушли в прошлое; теперь подобные попытки жестоко карались. Комендант Риги издал приказ: «Население часто продает или подает хлеб проходящим по улицам Риги военнопленным. Населению указано, что продажа или передача хлеба и других предметов военнопленным и вообще любая связь с ними запрещена. Нарушители этого распоряжения будут наказаны».[238]
В «Памятке об использовании труда советских военнопленных» подчеркивалось:
Русские военнопленные прошли школу большевизма, их нужно рассматривать как большевиков и обращаться с ними как с большевиками… Нужно с самого начала обращаться со всеми русскими военнопленными с беспощадной строгостью, если они дают для этого хотя бы малейший повод. Полнейшая изоляция военнопленных от гражданского населения как на работе, так и во время отдыха должна соблюдаться строжайшим образом. Все гражданские лица, пытающиеся каким-либо образом сблизиться с русскими военнопленными, находящимися на работе, беседовать с ними, передавать им деньги, продукты питания и прочее, должны, безусловно, задерживаться.[239]
Слова не расходились с делом; лишенные пропитания военнопленные ели кору деревьев и траву.[240] От голода люди теряли человеческий облик; случались даже случаи каннибализма, которые радостно использовались немецкими пропагандистами. Смертность среди пленных была крайне велика.
«Вечером, на закате, слышится какой-то жуткий непонятный шум, – вспоминал армейский хирург Ханс Киллиан. – С возвышенности нашему взору открывается долина, заполненная тысячами и тысячами русских пленных. Вид этой серо-коричневой массы людей вызывает отчаянье и напоминает согнанных в кучу коров или баранов. Что станется с ними, задаю я себе немой вопрос. Наступает ночь, становится прохладно. В ужасе я возвращаюсь обратно в дом».[241]
Венгерский офицер-танкист, впоследствии описавший английскому журналисту лагерь военнопленных, был более откровенен, чем немецкий хирург:
Мы стояли в Ровно. Однажды утром, проснувшись, я услышал, как тысячи собак воют где-то вдалеке… Я позвал ординарца и спросил: «Шандор, что это за стоны и за вой?» Он ответил: «Неподалеку находится огромная масса русских военнопленных, которых держат под открытым небом. Их, должно быть, 80 тысяч. Они стонут потому, что умирают от голода.
Я пошел посмотреть. За колючей проволокой находились десятки тысяч русских военнопленных. Многие были при последнем издыхании. Мало кто из них мог держаться на ногах. Лица их высохли, глаза глубоко запали. Каждый день умирали сотни, и те, у кого еще оставались силы, сваливали их в огромную яму.[242]
Лагеря для военнопленных в полном смысле оказались лагерями смерти. «Невероятно ухудшилось бедственное положение военнопленных, – писал один из офицеров штаба группы армий „Центр“. – Как привидения, бродили умиравшие с голоду, полуголые существа, часто днями не видевшие другой пищи, кроме трупов животных и древесной коры… Смерть в пересыльных лагерях, в селах, на дорогах».[243]
Лишь осенью в лагерях военнопленных стали строить бараки; при этом, как чеканно сформулировано в одном из немецких документов, «на совещании, которое состоялось 19 сентября 1941 г. у начальника снабжения и снаряжения армии, было установлено, что в бараках, рассчитанных на 150 военнопленных, можно разместить на постоянное местожительство 840 человек согласно чертежу барака для советских военнопленных».[244] Таким образом, на ту же площадь, что и 150 англичан, следовало засовывать в пять с половиной раз больше советских людей. Это вовсе не считалось жестокостью – напротив, армейское командование нередко подчеркивало, что с большевиками обращаются слишком гуманно. Начальник управления по делам военнопленных генерал Рейнеке указывал:
Большевистский солдат потерял всякое право требовать, чтобы к нему относились как к честному противнику. При малейшем признаке непослушания должно быть дано распоряжение о безжалостных и энергичных мерах. Непослушание, активное или пассивное сопротивление должны быть немедленно сломлены силой оружия (штык, приклад, винтовка). Всякий, кто при выполнении этого распоряжения не прибегнет к оружию или сделает это недостаточно энергично, подлежит наказанию.[245]
Эти «Правила» узаконивали произвольное убийство советских военнопленных. Единственным возмутившимся представителем германского военного командования оказался не Гудериан или фон Манштейн, а начальник управления разведки и контрразведки адмирал Канарис. В конце сентября 1941 года на стол фельдмаршала Кейтеля лег подписанный адмиралом документ, в котором высказывалось принципиальное несогласие с «Правилами».
«Распоряжения составлены в самых общих выражениях, – писал Канарис. – Но если иметь перед глазами господствующую над нами основную тенденцию, то допускаемые распоряжением мероприятия должны привести к произвольным беззакониям и убийствам».[246]
Кроме того, саму идею о том, что советские военнопленные не защищаются международным правом, Канарис расценивал как совершенно противоречащую не только праву, но и здравому смыслу: в перспективе это вело к разложению войск.
Адмирал был совершенно прав; однако его заявление было проигнорировано.
Кейтель прочитал протест Канариса и положил его под сукно; на документе осталась резолюция фельдмаршала:
Размышления соответствуют солдатским понятиям о рыцарской войне! Здесь речь идет об уничтожении мировоззрения. Поэтому я одобряю эти мероприятия и поддерживаю их.[247]
…Спустя четыре года, на Нюрнбергском процессе, фельдмаршал Кейтель, как и все остальные германские военачальники, начал было врать, что он-де ни сном ни духом… Но тут суду будет представлен протест Канариса и собственноручная резолюция Кейтеля на нем; поэтому уйти от виселицы фельдмаршалу не удастся.
А в лагере советских военнопленных у польского местечка Бала-Подпяска после издания «Правил» появилась новая традиция. Часовой, отстоявший смену, давал очередь в толпу пленных как доказательство, что сдал исправное оружие.
После этого заступавший на смену лично проверял пулемет, тоже давая очередь по толпе.[248]
К осени сорок первого оккупанты уже достаточно освоили захваченную территорию, чтобы иметь возможность равномерно распределять военнопленных по лагерям, перевозить их из Украины в Польшу, из Белоруссии – в Прибалтику. И если раньше массы военнопленных гнали пешком на сотни километров, то теперь их стали перевозить в эшелонах. От этого, правда, смертность не только не уменьшилась, но и возросла. Офицер абвера граф фон Мольтке писал своей жене:
Сообщения, поступающие с Востока, снова ужасны. Мы несем, по-видимому, большие потери. Это еще можно было бы перенести, если бы на наши плечи не легли горы трупов. То и дело слышишь сообщения, что эшелоны с пленными и евреями доставляют в живых лишь 20 % отправляемых…[249]
Столь высокой смертности способствовал ключевой принцип транспортировки, остававшийся неизменным и в сорок первом, и в сорок третьем годах. В летнюю жару пленных красноармейцев перевозили в наглухо закрытых вагонах; в зимние морозы – на открытых платформах. Их набивали туда, как сельдей в бочку: невозможно было даже сесть. Один из немногих уцелевших впоследствии вспоминал:
Перед вечером начали загонять нас в вагоны. Говорю загонять, потому что когда в вагон входило, скажем, 50 человек, то прикладами и руганью туда вгоняли еще столько же. Не считал и не помню, сколько нас было в вагоне. Помнится только, что сначала мы не могли сидеть. Можно было только стоять. Никаких нар не было. Когда вагон набивали до отказа, закрывались двери на большие засовы и на замок. Оставалось только по одному маленькому окошку с обеих сторон вагона. Жара в вагоне стала нестерпимой. Несколько человек от духоты и тесноты потеряли сознание. Начали кричать, чтобы открыли двери. Никто не внимал нашим крикам. На если крики не прекращались, то дверь сильным рывком открывалась, и сыпались удары палок или прикладов на головы тех, кто стоял впереди. Поэтому кричать перестали… Иногда для устрашения стреляли по вагонам.
Параш в вагон не дали. Воды тоже не дали… Несколько человек совсем не могли стоять, и их положили в один угол вагона. У одного была дизентерия. Организм больше не усваивал пищи. Вонь в вагоне уже никого не трогала. Казалось, что все мы обречены на смерть.[250]
Солдаты не ошибались: они действительно были обречены.
Много позже эшелоны смерти, в которых перевозили военнопленных, назовут «газовыми камерами без газа». Можно ли придумать более четкую характеристику? Когда конвоиры открыли вагоны прибывшего на станцию Саласпилс эшелона с советскими военнопленными, по всей округе разнесся трупный запах. Половина людей были мертвы; многие были при смерти. Те пленные, которые могли вылезти из вагонов, бросились к воде, но охрана открыла по ним огонь и расстреляла несколько десятков человек.[251] На станцию Мост в ноябре прибыл эшелон из тридцати вагонов; когда их открыли, то не обнаружили ни одного живого человека. «Не менее 1500 мертвых были выгружены из этого эшелона, – рассказывал ставший невольным свидетелем трагедии стрелочник. – Все они были в одном нижнем белье. Трупы пролежали у железнодорожного полотна около недели».[252]