V
В Риме Сципион ввел Фамею в сенат. Отцы осыпали молодого офицера похвалами и словами самой горячей благодарности. Фамея же получил гораздо более ощутимую награду: ему подарили пурпурную одежду с золотой застежкой, коня с золотой сбруей, полное вооружение, мешок денег, палатку и пообещали дать еще столько же, если он будет теперь помогать римлянам против карфагенян. Фамея, как истый пуниец, рассудив, что родину ему уже не спасти, а деньги — вещь нужная, тут же согласился и, окрыленный надеждами, немедленно отбыл в Африку. Дальнейшая судьба этого замечательного человека нам не известна (Арр. Lib., 109). А Сципион вернулся к своим друзьям и книгам, в свой дом после года непрерывных опасностей, ночных тревог и суровой лагерной жизни.
Между тем события в Африке развивались следующим образом. На одном заседании Совета глава демократической партии Газдрубал и его сторонники набросились на оппонента и убили его скамейками. С этого дня Газдрубал стал фактически диктатором Карфагена (Арр. Lib.,77). Положение же римлян можно было назвать отчаянным. Уж не знаю, оттого ли, что Пизон был еще неспособнее Манилия, оттого ли, что в римском лагере больше не было Сципиона, только все пошло много хуже, чем в прошлом году. Пизон явно боялся Газдрубала, избегал столкновений с ним, вместо этого он безрезультатно осаждал мелкие окрестные города. Но ничего он не достиг, а карфагеняне сожгли все его машины. Видя это, пунийцы совсем осмелели. Они открыто издевались над бессилием Пизона. Сыновья Масиниссы перестали помогать римлянам и отделывались пустыми обещаниями. Из отряда Гулуссы к Газдрубалу перебежал нумидиец Бития с 800 всадниками. Газдрубал, по выражению Аппиана, уже не думал о чем-нибудь незначительном. Теперь он всерьез мечтал сокрушить Рим. Всю Ливию силой и угрозами он вновь объединил под властью карфагенян. «Он отправил послов… к независимым маврусиям, призывая их на помощь… Других послов он отправил в Македонию к тому, кто считался сыном Персея[54] и вел с римлянами войну, обещая, что у него не будет недостатка ни в кораблях, ни в деньгах из Карфагена» (Арр. Lib., 111). Словом, он создавал антиримскую коалицию.
Римлянами овладел гнетущий страх. Призрак Канн тяжелым кошмаром стоял перед ними. Вот каково было настроение квиритов, когда осенью они приступили к очередным выборам. На сей раз в них решил принять участие Сципион. Он выставил свою кандидатуру в эдилы. Но, едва он пришел на Марсово поле, народ немедленно выбрал его консулом. Консул этого года и сенаторы вышли к народу и стали объяснять, что так делать нельзя, что такое избрание невозможно: оно противоречит Виллиеву закону 180 года. Но народ кричал, что еще по закону Ромула они могут выбирать кого хотят. Наконец сенаторы смирились и сказали:
— Пусть сегодня спят законы.
Новые консулы собирались было, как всегда, определить жребием, кому следует ехать в Карфаген. Но народ опять вышел из себя и шумел до тех пор, пока Сципиону без жребия не назначили Африку. Так Сципион, не занимавший прежде никакой курульной магистратуры, в 37 лет был выбран в консулы. Назначив своими легатами Гая Лелия и Серрана, Публий отплыл в Утику. За ним из личной дружбы последовали греческие корабли из Памфилии, жители которой были чрезвычайно искусны в морском деле (Арр. Lib., 112; 123; Diod., XXXII, 9а; Liu, ер, L; Veil., 1,12,3; Val. Max., Ill, 15,4).
В Африке Сципиона ожидали удивительные известия. Пока консул Пизон находился внутри страны, его легат и командующий флотом Люций Гостилий Манцин заметил, как ему показалось, слабое место Карфагена. Это была стена у моря, выходящая на крутые утесы. Пунийцы оставили ее без присмотра. Он незаметно подплыл туда, и небольшой отряд влез на стену. Карфагеняне их обнаружили и, увидав, как их мало, открыли ворота и ударили на них. Но римляне проявили отчаянное мужество. Они разбили врагов, обратили в бегство и вслед за ними ворвались в город. Поднялся крик, как при победе. «Манцин, вне себя от радости, будучи и в остальном быстрым и легкомысленным, а с ним и все остальные, оставив корабли, с криками устремились к стене». При этом, видимо, вместе с воинами на приступ бросилась и команда, совершенно безоружная. Но это было чистейшее безумие. Крошечный, почти безоружный отряд остался один на один со всей карфагенской армией, вооруженной до зубов. Тем временем спустилась ночь. Манцин был в отчаянии. Он «был уже готов к тому, что с зарей будет выбит карфагенянами и сброшен на острые скалы». Он слал гонца за гонцом Пизону и в дружественную Утику, но ответа не было.
Сципион прибыл в Утику около полуночи и узнал обо всем. Он «тотчас же велел трубить поход». Освободив находившихся в городе пленных, он велел передать карфагенянам и Газдрубалу:
— Приехал Сципион.
Эти слова имели оттенок двусмыслицы: в Африке имя Сципион было равносильно слову победитель.
Была последняя стража ночи[55]. На Манцина напали со всех сторон. «Он вместе с пятьюстами воинами, которых одних имел вооруженными, окружил невооруженных, которых было три тысячи». Израненные, потерявшие всякую надежду, они стояли над бездной, отбиваясь из последних сил. И «вдруг появились корабли Сципиона, в стремительном беге подымая волны, полные стоявших на палубе легионеров… Для карфагенян, узнавших об этом от пленных, их прибытие не было неожиданностью, для римлян же… Сципион принес нежданное спасение». Публий без труда оттеснил карфагенян, снял римлян со скалы, Манцина посадил на корабль и велел немедленно отправляться в Рим, потому что здесь он ему не нужен. Вслед за ним он отправил и Пизона (Арр. Lib., 113–114).
Мечта воинов сбылась. То, о чем они так страстно молились много месяцев, исполнилось. Сципион снова вошел в их лагерь, но уже в палудаментуме, пурпурном плаще полководца. Можно себе представить, каким взрывом восторга его встретили. Однако первые его слова были совсем не ласковы, даже суровы. Дело в том, что у Сципиона как полководца были очень определенные и очень оригинальные принципы ведения военных действий. И первым его принципом была дисциплина, притом дисциплина строжайшая. Даже среди римлян, народа необыкновенно приверженного к дисциплине, он прославился совершенно особой преданностью этой идее. На войне он был суров и «неприступен, он не склонен был оказывать милости, особенно противозаконные. Он часто говорил:
— Суровые и справедливые полководцы полезны для своих, а уступчивые и милостивые — для врагов. У одних войско радуется жизни и их презирает, у других оно сурово, послушно и готово на все» (Арр. Hiber., 85).
При этом Публий не только требовал от солдат полного, абсолютного послушания, суровой верности долгу и воинской присяге. Нет. Он еще безжалостно боролся со всяким пороком, развратом, алчностью и роскошью. Дорогая одежда, роскошная пища, даже слишком изысканная посуда были запрещены в его лагере. Он был столь последователен и так неумолимо шел к своей цели, что у меня не остается никаких сомнений, что он поступал так не только ради нужд войны. Спору нет, управлять послушным войском много легче, чем непослушным. Но, с другой стороны, так ли уж необходимо для победы, чтобы солдаты пользовались самой дешевой посудой? Мы знаем, например, что Цезарь, тоже опытный полководец, разумеется, требовавший от солдат послушания, в то же время весьма снисходительно смотрел на их мелкие грешки. Их часто обвиняли в разврате и роскоши. В ответ Цезарь только смеялся. Он говорил: «Пусть душатся, лишь бы сражались». Но наш Сципион не мог бы произнести таких слов. Они казались бы ему почти кощунственными. О нем можно сказать то, что говорит Плутарх о его отце. На войне Эмилий Павел, по его словам, был «суровым стражем отеческих обычаев… Точно жрец каких-то страшных таинств, он… грозно карал ослушников и нарушителей порядка… считая победу над врагами лишь побочной целью рядом с главной — воспитанием сограждан» (курсив мой. — Т. Б.; Plut. Paul., 3).
Сейчас у Публия были особые и очень веские причины для недовольства. Дело в том, что солдаты, которые и при Манилии чувствовали себя довольно свободно, при Пизоне и вовсе распустились. Новый консул созвал их и, взойдя на высокий трибунал, в краткой и энергичной речи напомнил им о воинской дисциплине. Он сказал, что краснеет, видя, во что они превратились. Они больше похожи на торгашей на базаре, чем на воинов. Они разбойничают, а не воюют. Они хотят жить в роскоши, забывая, что они римские солдаты. «Если бы я думал, что виноваты вы, я бы немедленно вас наказал. Но я считаю, что виноват в этом другой, и поэтому прощаю вам то, что вы делали доселе». После этих слов он немедленно выгнал из лагеря всех лишних людей, запретил воинам готовить дорогие кушанья, велев есть простые солдатские, и напомнил, что будет считать дезертиром всякого, кто отойдет от лагеря дальше, чем слышен звук трубы (Арр. Lib., 115–117). Сам император[56] во всем подавал воинам пример: спал на голых досках, отказывал себе во всем и терпел все тяготы лагерной жизни. Он даже редко садился, чтобы пообедать: обычно он брал кусок хлеба и ел на ходу (Frontin., IV, 3,9).