— Не отпустит вас Нагорнов.
— Теперь, когда ты завоевал его доверие…
— Это неполноценная замена, вы знаете. И он знает.
— А у меня уже мысль вперед забегает. Прежде всего перевестись поближе к Магадану, заручиться поддержкой Дукчинского управления. Чем ближе к порту, тем больше шансов для выезда. Ты останешься здесь. Слава Богу, уже не новичок. Действуй в том же духе. Ну, а Нагорнов… Ведь человек он все же. Кораблин может подсказать и ему. Хочу просить тебя: не отказывайся, возьми мою ношу.
Хорошев вдруг резко поднялся и вышел. На глазах у него были слезы.
Ближе к весне Александр Федорович рискнул на откровенный разговор с Нагорновым. Грубая, темная душа этого властного человека дрогнула, слова агронома разбудили в ней какие-то добрые чувства. Быть может, оказал влияние и доверительный разговор с Кораблиным, позиция пожилого заместителя. Выслушав, уставился невидящим взглядом в стену напротив и забарабанил пальцами по стеклу. Наконец, сказал:
— Вот что, Хорошев. Мы долго работали вместе. Ты заслужил мое уважение. Скажу так: не торопи меня. И сам не торопись. Я могу отпустить, но это еще не все. Перед тобой рогатки и рогатки, перескочить через них нелегко. Есть один выход: в отпуск. По здоровью. И с возвратом. А там уж как сумеешь.
— С радостью, Федор Вячеславович! В отпуск, так в отпуск. Увижу семью, успокою душу и можно опять.
— Ну, на «опять» я не рассчитываю. Все! Иди. Удастся — не поминай лихом подполковника Нагорнова.
Об этом разговоре Хорошев не сказал даже Сергею. Но слухом земля полнится. Романов, во всяком случае, узнал. От комментариев воздержался. И на том спасибо. А вот как узнал Берлавский…
Теперь он все чаще сходился невзначай с Хорошевым, темы для разговоров находились, хотя Хорошев больше слушал. Да, надо бы усилить надзор за выдачей капусты на складах. Да, печи менять пора во многих теплицах. Согласен, что надо заменить кой-кого из тепличниц. И всякое такое.
Заходил он и в теплицы, уже спокойно. Разматывал длиннющий шарф, улыбался, здоровался.
— Вы опять не бриты, Михаил Семенович, — Зина Бауман с укоризной осматривала агротехника. — Не забывайте, что здесь женское общество.
— Простите, пожалуйста, не успел. С утра ездил на лесоповал, выбирал бревна для стропил. Опять же для теплиц, — тон заискивающий, мягкий.
Она посмеивалась. А когда приходил Морозов, выбирала момент и говорила так, чтобы слышал только он один:
— Не могу понять, чем несимпатичен мне этот агротехник. Хочет казаться несчастным или такой на самом деле? Воли в нем нет. Мужского характера. И взгляд у него…
— У мужиков только одно на уме.
— Я не о том. Я о самостоятельности. Когда нет твердой воли, мужчина уже человек наполовину. Если наследственное, то можно жалеть. А при обстоятельствах, нам известных… Когда сломался, не выдержал, это совсем другое.
И многозначительно умолкала. На эту тему женщины в теплицах говорили жарко, ведь многие из них прошли через страшные и унизительные допросы, вспомнишь — жить не хочется. Удивлялись про себя: да неужели это было со мной? И выдержала? Страшный сон? Нет, реальность, тем более, что многие не выдерживали, жить оставались, но глаза поднять уже боялись.
Зина такие разговоры не поддерживала, просто слушала. А ведь ей перепало всего, даже в камере смертников сидела, прислушиваясь к каждому звуку за дверью. Было — прошло. По ночам вдруг схватывало сердце, почти до обморока, ни вздохнуть, ни позвать на помощь. Лежала, прикусив губы до крови, почти не дыша, пока не отпускало, пока не удавалось вздохнуть полной грудью. Ее не сломили, это поняла уже в лагере, увидев и поняв других, которые не выдержали и потянули за собой ниточку. Было это концом личности, человеческого достоинства и веры в жизнь. Что-то такое она видела в лице агротехника… Видела пришибленного, потерявшего волю и достоинство человека, готового пасть на колени перед голубой фуражкой и смотреть в рот чекиста… Ее передергивало от всего такого. Не могла ни простить, ни понять.
Сама она держалась надеждой на близкий конец этого средневековья, так странно вдруг проявившегося в России, самой милосердной и христианнейшей стране. Это была вера, она поддерживала узницу, потерявшую и мужа, и двоих детей, о судьбе которых ничего не знала.
Узнала, что Морозов помногу часов проводит над книгами. И попросила у него что-нибудь агрономическое. Он принес. В свободные минуты она уходила в дальний конец теплицы, читала и прислушивалась — не войдет ли кто, чтобы успеть спрятать книгу.
Не без улыбки вспоминала жестянщика агробазы Дениса Ивановича, к которому наведывалась, носила на ремонт прохудившиеся лейки-ведра. Милый добрый старик с аккуратно подстриженной бородой и белыми длинными власами. Его грустные голубые глаза светло оглядывали посетительницу, он усаживал ее и пока осматривал инвентарь, они успевали рассказать друг другу немало горького, но без той злой обиды, которая почти всегда возникала в разговорах на такие темы.
Денису Ивановичу было за шестьдесят, руки золотые, с утра до ночи стучал железом по железу в мастерской, которую соорудил собственными руками из досок, горбыля, ржавых листов, фанеры, и тем не менее опрятной мастерской, где и жил, получив разрешение от начальства в обмен на поделки для лагерных служб. Тут он поставил свой топчан и принес домашнюю подушку, которая так хорошо пахла мятой. На ней ему снились и голубые сны…
От мастерской до домика Морозова и Орочко всего-то было метров сто. Конечно, Сергей сразу же побывал у Дениса Ивановича, иногда сиживал полчасика, узнал его «дело» — обычные в те годы судьбы священников — и поверил, что отец Денис мог сказать следователю, что «от веры в Бога, Иисуса Христа Спасителя он не откажется ни устно, ни письменно», хотя к тому времени его приволакивали к следователю уже под руки, поскольку был доведен голодом до полного изнеможения. Конечно, очутился на Колыме и вот уже два года как вернули его с прииска, бросили в совхозный лагерь, где он несколько поправился благодаря своему умению к жестяным работам, с удивлением вспоминая, что и осталось-то ему чуть больше года лагерной жизни, после чего… Не знал, что будет после этого. И как-то смирялся с будущим.
И доярки с фермы, и тепличницы с агробазы помогали Денису Ивановичу за его труды, приходили не с пустыми руками. Он благодарил, крестил пищу и брался за инструмент.
Зина чаще других навещала жестянщика — по праву бригадира. Нашла для себя тропу извилистую, вдоль речки и в обход агрономической избы. Хоть на десять минут оставалась одна среди зелени прирусловой черемухи и тальника, даже садилась там на холодную траву, ощущая полузабытую радость воли. И однажды услышала тихое пение: старый священник работал, помогая себе молитвой. Постукивал молотком, пилил напильником и одновременно неторопливо, с чувством произносил нараспев умиротворенно слова молитвы: «…радуйся, падшего Адама воззвание, радуйся, слез Евиных избавление, радуйся, высота неудобовосходимая человеческими помыслами, радуйся, глубоко неудобозримая и ангельскими очима…». Или в такт ударов: «Помяни, Господи, плодоносящих и доброделающих во святых твоих церквях, и даждь им яж ко спасению прощения и жизнь вечную…».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});