А потом Джесси была просто атакована ужасающими рассказами о насилии, леденящими кровь историями о кровосмешении и физических пытках. Даже если бы Джесси пришлось прожить тысячу лет, то и тогда бы она не забыла спокойную хорошенькую блондиночку, поднявшую свитер, чтобы показать старые шрамы под грудями от потушенных на ее теле сигарет.
Именно тогда карнавал закончился для Джесси Махо. Закончился? Нет, не так. Это было, как будто ей представили возможность увидеть подноготную праздничного карнавала; разрешили увидеть серые опустевшие осенние поля, то, что было единственной и настоящей реальностью: ничего, кроме пустых сигаретных пачек и использованных презервативов, да еще нескольких дешевых сломанных наград, затерявшихся в высокой траве в ожидании того, что их либо сдует порыв зимнего ветра, либо покроет снег. Она увидела этот безмолвный, тупой, бесплодный мир, ожидающий за тоненьким слоем залатанной ткани, которая отделяла его от искрящейся весельем суматохи, дешевой подделки, бешеной круговерти развлечений, и он испугал ее. Думать, что только это, и ничего больше, ожидает ее впереди, было ужасно; думать, что это составляет и ее подноготную, прячущуюся под безвкусно залатанной тканью ее вылеченной памяти, было просто невыносимо.
Показав ожоги под грудями, обаятельная блондинка опустила свитер и объяснила, что она ничего не могла рассказать своим родителям о том, что сделали с ней друзья ее брата, когда те уехали в Монреаль на выходные, потому что могло выйти наружу, что делал с ней родной брат в течение последнего года, а ее родители никогда не поверили бы этому.
Голос девушки был такой же спокойный, как и ее лицо. Она говорила так разумно и взвешенно. После ее рассказа последовала оглушительная пауза — мгновение, в которое Джесси почувствовала, как что-то внутри нее, стремительно высвобождаясь, закричало тысячью неясных голосов в смешанном хоре надежды и ужаса — а потом заговорила Руфь.
— Почему они не поверили бы тебе? — требовала она ответа. — Господи, Лив, они тушили о тебя горящие сигареты! Ведь ожоги были прямым свидетельством! Почему они не поверили бы тебе? Разве они не любили тебя?
«Да, — подумала Джесси. — Да, они любили ее. Но…»
— Да, — ответила блондинка. — Они любили меня. Они и сейчас меня любят. Но мой брат Бэрри был для них идолом и кумиром.
Сидя позади Руфи, прикасаясь дрожащей рукой ко лбу, Джесси услышала свой шепот:
— Кроме того, это бы убило ее.
Руфь обернулась к ней и спросила:
— Что..?
И блондинка, все такая же пугающе спокойная, сказала:
— Кроме того, подобное известие могло бы убить мою мать.
А потом Джесси поняла, что она взорвется, если не уйдет отсюда. Поэтому она встала, так, быстро отодвигая стул, что чуть не перевернула этот уродливый, громоздкий предмет. Она вылетела из комнаты, не обращая внимания на то, что все они с удивлением смотрят ей вслед. Но Джесси было неважно, что они думают о ней. Единственное, что имело значение, — так это то, что солнце погасло, сломано солнце, и, если она расскажет свою историю, то та будет неправдоподобной, если только у Бога будет хорошее настроение. А если Господь будет не в духе, то Джесси поверят… и если это и не убьет ее мать, то семью разорвет на части, как динамический заряд разрывает переспевшую тыкву.
Поэтому она выбежала из комнаты, направилась к кухне и выскользнула бы через кухонную дверь, если бы та была открыта. Руфь кинулась следом, крича: «Остановись, Джесси, остановись!»
И Джесси остановилась, но только потому, что дверь была закрыта. Она прижалась лицом к холодному темному стеклу, желая только одного — в это мгновение она хотела только, этого — разбить стекло головой и перерезать себе горло, сделать хоть что-то, что могло бы закрыть ужасную картину будущего вокруг нее, но она просто повернулась и сползла на пол, поджав голые ноги под подол короткой юбки, которая была на ней, закрывая глаза и уткнувшись лбом в колени. Руфь села рядом, обняла её, гладя по волосам и уговаривая забыть обо всем.
Теперь, лежа в домике на берегу озера Кашвакамак, она размышляла о том, что случилось с пугающе спокойной блондинкой, рассказывающей о своем брате Бэрри и его друзьях — молодых людях, считающих, что женщина — это только система жизнеобеспечение вагины и что клеймение — это самое подходящее наказание для молодой женщины, согласившейся трахаться со своим братом, но отказавшей в этом праве его дружкам. Джесси вспомнила, о чем она рассказывала тогда Руфи, когда они сидели, обнявшись у закрытой двери черного хода. Единственное, что она помнила наверняка, было бормотание: «Он никогда не прижигал меня, не прижигал. Он вообще не сделал мне больно». Но она наверняка говорила что-то еще, потому что вопросы, в которых Руфь не захотела себе отказывать, тем или иным образом возвращались к Черному озеру и дню, когда для Джесси погасло солнце.
Она предпочла покинуть Руфь, чтобы не отвечать… точно так же она покинула Нору. Она убежала так быстро, как только могла, — Джесси Махо Белингейм, известная также, как благовоспитанная девочка, последнее чудо века сомнений, выжившая в тот день, когда погасло солнце, а теперь прикованная наручниками и не имеющая возможности убежать.
— Помоги мне, — сказала она пустой комнате.
Теперь, вспомнив блондинку с пугающе спокойным лицом и голосом и шрамами от сигарет под великолепными грудями, Джесси уже не могла забыть о ней, осознавая теперь, что это было не спокойствие, отнюдь нет, а какое-то грандиозное и бесповоротное рассоединение после того ужаса, случившегося с ней. Непонятным образом лицо блондинки стало ее лицом, а когда Джесси заговорила, то это был дрожащий, смиренный голос атеиста, отвергающего все, кроме последней молитвы:
— Пожалуйста, помоги мне.
Но не Бог ответил ей, а некоторая часть ее, которая могла говорить, только разыгрывая из себя Руфь Ниери. Теперь голос звучал мягко… но не очень обнадеживающе: «Я попытаюсь, но ты должна помочь мне. Я знаю, что ты не боишься боли, но мысли тоже могут быть болезненными. Ты готова к этому?»
— Я не говорю о мыслях, — содрогаясь, произнесла Джесси и подумала: «Именно так говорила бы Образцовая Женушка Белингейм вслух». — Я говорю о… об освобождении.
«Тебе необходимо встретиться с ней лицом к лицу, — заметила Руфь. — Она — значительная часть тебя, Джесси, — нас — и не такой уж плохой человек, но ей так долго приходилось прятаться, что в ситуациях, подобных этой, ее взаимоотношения с миром не очень хороши. Ты что, хочешь поспорить на этот счет?»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});