слышал заумную болтовню Брехта, никогда бы не догадался, сколько в нем остроумия. И если бы он на публике не превращался сразу в
Брехта, похожего на всеобщее бедствие, то понравился бы ей.
Произведение начинается с выстрела из револьвера. Напряженное ожидание, которое ощущает публика, распространяется до кулис. Зрители, которые только что клевали носом, выпрямляют затекшие спины и, очнувшись, смотрят вперед. Они в полной боевой готовности. По залу проходит шепот, когда Лотта и Ирене в коротеньких костюмчиках усаживаются в неприличных позах на канаты ринга, а на заднике за ними проецируются изображения города и непристойных дьявольских морд, придуманных Касом. На остальном реквизите они сэкономили, чтобы зрители не забыли, что это театральная постановка. В ходе разных по стилю эпизодов совершенно опустившиеся герои, ищущие золотой город, замечают, что и там, кроме отчаяния, ничего нет.
— Is here no telephone?
Лотта поет эти слова, понимая безнадежность своего положения, но сохраняя веру в то, что прогресс поможет найти выход из любой ситуации. Даже если понимаешь, что выхода нет.
Публика, которая, похоже, доросла до гротеска, радостно ликует. Наблюдая, как некоторые тянут к уху воображаемую телефонную трубку, Лотта облегченно выдыхает. Господь в конце концов пытается отправить героев в ад. Напрасно, они всегда были там и хотят спокойно дальше пить и распутничать.
После этого зрителей не остановить. На сцене, перед ней и за ней атмосфера наэлектризована. Посреди шумной суматохи Лотта даже рада, что все вокруг свистят, чтобы посвистеть самой. А теперь снова звучат настоящие мелодии, да еще такие простые! Правда? И это посреди нешуточного праздника атональности? А потом в городе греха появляются блудницы и бог собственной персоной! Весь зал наполняется веселым ликованием и свистом, и самый громкий свист в этот раз раздается со сцены. Актеры весело напевают и размахивают в воздухе плакатами с политическими лозунгами. А Лотта под шумок заменила свой плакат на другой, там написано: «Для Вайля». И пусть Брехт бесится сколько угодно, если ему это не подходит.
СЦЕНА 13 Запах серы — Берлин,
1927 год
— Мое издательство не хочет, чтобы я продолжал с вами сотрудничать. — Вайль блуждает взглядом по бутылкам на полках за стойкой бара. — Считают, что эта пьеса примитивна.
— Так об этом и речь, — отвечает Брехт, прислонившись спиной к барной стойке. — Долой лишний декорум.
— Боюсь, они к этому не готовы, — тихо добавляет Курт. Теперь он задумчиво рассматривает профиль своего коллеги. — Видимо, ваша идея с наготой их доконала.
— Недоумки. Эти идиоты ничего не поняли. Да и вы тоже. Если бы Лотта не была вашей женой, вы бы, как и я, нашли вполне нормальным поставить ее голой на сцену.
Лотта обдумывает, нужно ли ей вмешаться в разговор, вообще-то речь идет о ней, но потом решает подождать развития событий.
Курт хмурится.
— Да и в таком случае, уверен, я не смог бы найти в этом смысл. Разве это не какой-то дешевый эффект? Ведь нагота на первый взгляд — откровенное ничто, демонстративное унижение. А зрители больше ничего бы не воспринимали, это как ширма, которая отодвигает содержание и музыку на задний план. Мне кажется, это совершенно противоположно тому, к чему мы стремимся.
— Вы, конечно, опять думаете о своей музыке. Пресса, верно, вскружила вам голову! «The new enfant terrible of Germany»? Я тоже читал. Не забывайте, что музыка должна в первую очередь служить тексту.
Лотта мягко сжимает руку мужа, чтобы он не поддавался на провокации. Она знает Курта достаточно хорошо, чтобы понять, что тот вот-вот потеряет терпение. Равноправие музыки и театра — основа его устремлений. И если Брехт ставит это под вопрос, он получит. Пока именно Брехту выгоден более известный Вайль, чем наоборот, как бы он к этому ни относился. С другой стороны, Брехт не окружает себя людьми, которые не были бы ему полезны. Ах, если бы он мог как-то приглушить свое тщеславие. Конечно, его раздражает, что критики восхваляют прежде всего музыку Курта и естественную манеру игры Лотты. Но если он и дальше будет провоцировать, пока Курт все не бросит, это не пойдет никому на пользу.
Лотта чувствует, что они стоят на пороге чего-то великого, и смогут сделать это вместе. Поэтому она вмешивается, прежде чем один из них скажет что-то, не подумав. Она придвигается ближе к Брехту и дергает за воротничок, как будто его надо привести в порядок.
— Сначала успокойся, Брехт. Иначе не узнаешь, что Курт ответил издателю.
Тыльной стороной ладони она смахивает воображаемые пылинки с его плеч.
— Курт ему сообщил, что полностью и безоговорочно поддерживает тебя. Не надо все портить, хорошо?
Лотта тоскливо разыскивает глазами Хелену, Элизабет, Каса и Эрику, которые уже весело танцуют вокруг. Она не решается последовать их примеру, пока эти двое не поднимут белые флаги. Брехту сейчас даже немного стыдно, наверное, что, вопреки предубеждениям, его коллега проявил лояльность. И это несмотря на то, что Курта часто ранит, что Брехт не проявляет к нему такого же уважения. Брехта просто выводит из себя, если к нему недоброжелательны. Лотта не забыла, чтó он ей сказал после премьеры в Баден-Бадене, прочитав хвалебные гимны Курту:
— Думаю, Вайлю придется привыкнуть, что его имени не будет на афишах.
И его глаза сузились до змеиных щелей.
Лотта рассмеялась — скорее из-за выражения его лица, а не из-за его слов. Но ему, наверное, показалось, что она приняла приглашение к предательству.
— Именно это вы написали, Вайль? — Брехт звучит скорее с вызовом, чем расстроенно. — Так тому и быть.
Затем эти два человека стали молча потягивать вино из бокалов. Лотта смотрит на танцующих, а потом снова на этих двоих за стойкой.
— Очень жаль, что руководство оказалось слишком трусливым для вашей индустриальной оперы.
Не повредит вплести что-то объединяющее, прежде чем она смешается в танце с толпой. Ничто так не сплачивает людей, как общий враг. С кокетливой улыбкой она подражает ковыляющей походке пингвина, приближаясь к танцевальной площадке. Она довольна, что слышит за спиной смех и даже несколько слов, которые в знак примирения произносит Курт:
— Может, нам не надо отказываться