ровесником. Он замахал кулаком, выкрикнул оскорбление и сплюнул на землю. Эсэсовец ударил еврея прикладом винтовки в лицо, сбив его с ног. Второй эсэсовец подбежал к месту происшествия и помог своему товарищу подхватить молодого человека под мышки, оттащить его к газовому фургону и бросить внутрь.
Грузовой отсек фургона наполнился.
- А они все поместятся?- Спросил Хартманн, потому что из амбара все еще выходило около дюжины евреев.
Йекельн кивнул. - Семьдесят-это стандартная нагрузка для транспортного средства такого размера.”
Из-под фургона появился Шмидт. - Небольшие фургоны, такие как "Опель" и "Ренаулт", могут вместить только пятьдесят человек. Но такой большой Саурер, как этот, или Магирус, они с комфортом возьмут семьдесят, если все будут плотно упакованы.”
Герхард сохранял бесстрастное выражение лица, хотя изо всех сил старался не закричать: “во имя Господа, остановитесь! Ему очень хотелось стереть с лица Шмидта эту дурацкую ухмылку. Как мог этот шут говорить о том, что евреи устроились “удобно", когда он слышал отчаянные крики о помощи, доносившиеся из грузового отсека, когда люди были раздавлены и растоптаны?
Герхард заставил себя выглядеть беззаботным, чтобы продолжать играть роль сурового аса Люфтваффе, убежденного нациста, для которого окончательное решение было высшим достижением фюрера, которому он поклонялся.
Если я ничего не могу сделать, чтобы остановить это, могу ли я хотя бы отвернуться?
Как ему хотелось быть трусом и закрыть глаза и уши на правду.
Нет. . . смотреть. Слушать. Запомнить все, каждую мельчайшую деталь этой мерзости, а затем, когда придет время, будьте готовы засвидетельствовать все это и принять любое наказание, которое вы получите за то, что позволили этому случиться.
Потребовалось четыре эсэсовца, чтобы заставить двери фургона закрыться, а затем запереть их так, чтобы их нельзя было открыть изнутри.
- Джентльмены, вы готовы начать?- Спросил Шмидт.
- Может, нам отойти?- Спросил Кох.
“О нет, сэр. Фургон полностью герметичен. Никаких испарений, никакого свежего воздуха. В этом вся прелесть: настоящее немецкое мастерство.”
“Затем продолжать.”
Шмидт обошел машину, сел в нее и завел мотор.
Некоторое время ничего не происходило. Шланг вокруг выхлопной трубы заглушал шум, который обычно исходил от нее, а также дым.
“Он работает нормально?- Спросил Германн.
- Подожди, - ответил Йекельн.
Затем сквозь металлические стенки фургона до них донесся слабый кашель людей. Кашель сменился проклятиями, криками паники, мольбами о помощи. Затем появились руки, кулаки и ноги, колотящие по стенкам фургона, когда люди пытались пробиться наружу. Звук поднялся до крещендо человеческой тоски и отчаяния, звук был похож на биение, завывание, какофонию, исходящую из самых дальних глубин ада.
Звук затихал, пока не остался только слабый удар человеческой руки по металлу, последний стон, а затем наступила тишина, которая была хуже, чем ужасный шум, который предшествовал ей, потому что это была беззвучность жизней, стертых, дыхание превратилось в камень.
“Думаю, нам лучше открыть двери и посмотреть, что случилось, - сказал Хартманн, стараясь говорить небрежным тоном, который выдавала его пепельная кожа.
"Теперь ты знаешь, как звучит Смерть, когда стоишь рядом с ней", - подумал Герхард с тем презрением, с каким бойцы относятся к фальшивой браваде тех, кто никогда не был рядом с летящей пулей.
- Подожди, - повторил Йекельн. Затем он посмотрел на Коха и почтительно добавил: - Мне достоверно известно, что на этой стадии субъекты находятся без сознания, но смерть наступает не раньше, чем через минуту или две. Наши люди всегда дают пять минут, прежде чем заглушить двигатель, и еще пять, прежде чем открыть двери. На всякий случай.”
- Понятно, - сказал Кох. - Скажите мужчинам, что они могут выкурить сигарету, пока мы ждем. Я полагаю, что кофе и печенье были предоставлены для нашего освежения, джентльмены. Сейчас самое подходящее время, чтобы их съесть. Это гарантирует, что мы не будем проводить здесь больше времени, чем необходимо.”
Один из сотрудников Коха открыл заднюю дверцу машины и достал складной столик, большой термос с кофе, молоком, сахаром, печеньем и несколько полированных стальных чашек для пикника. Герхард взял предложенный ему кофе, выпил его одним глотком, обжигающая жидкость не смогла растопить холод в его костях, и закурил сигарету. Его рука дрожала, когда он щелкнул зажигалкой и поднес пламя к табаку.
- Пожалуйста, капитан эскадрильи, съешьте одно из этих восхитительных бисквитов. Наш пекарь-человек замечательных дарований. К сожалению, он еврей, поэтому мы должны использовать его таланты по максимуму.”
Кох и Йекельн были единственными членами инспекционной группы, кто дотронулся до печенья. “Возможно, мужчинам будет позволено разделить остальное, - предположил Йекельн. - Это хорошо для их боевого духа.”
Кох на секунду задумался. Герхард знал, что он из тех людей, которые никогда не увидят необходимости обращать внимание на подчиненных. Но с тех пор, как это предложение было обсуждено, даже Кох понял, что царственная щедрость принесет ему больше пользы, чем подлость. Он коротко кивнул. “Да . . . но скажи им, чтобы они поскорее их съели.”
Гауляйтеру не стоило беспокоиться. Эсэсовцы ели с удовольствием. Тарелка была очищена в считанные секунды.
Йекельн взглянул на часы. Прошло десять минут. Он посмотрел на младшего офицера СС. - Продолжайте!”
Были отданы приказы. Двое мужчин надели противогазы, подошли к задней части фургона, сняли засов с дверей и открыли их. Они заглянули внутрь и тут же отпрянули, словно их ударили по лицу при виде открывшегося им зрелища. Один из них, шатаясь, отошел от фургона, сорвал с лица маску и блеванул на замерзшую землю.
Герхард подождал, пока ветер унесет дым, потом взглянул на Хартманна, Йекельна и Коха. Он знал, что никто из них не хочет заглядывать в грузовик. Но они должны это сделать. Они должны увидеть, что они сделали.
Он бросил сигарету на землю и раздавил ее каблуком. Он выпрямился во весь рост и сказал: - Ну что, джентльмены, осмотрим повреждения?”
Герхард был младше остальных троих. Но он был героем войны, с Железным крестом на шее; он нарочно носил его и расстегивал пуговицы на воротнике пиджака, чтобы показать это, и никто из других не мог позволить себе быть беззащитным перед ним, не перед наблюдающими за ним солдатами СС.
“Если вы настаиваете, - сказал Йекельн. Герхард понимал, что для него это всего лишь очередной рабочий день. Ему хотелось понаблюдать