— Наш 1111-й стрелковый полк формировался в Барятине.
8 сентября 1943 года полк был уже на передовой. Дивизия освобождала Мокрое и окрестности. Шло наступление на Рославльском направлении. Мы прибыли, село было уже очищено от немцев. Догорали дома. Дымились головешки. А Грибовку еще удерживали немцы.
За ночь мы дошли до реки Снопоть. Немцы отступали.
Вооружены мы были плохо. Одна винтовка на двоих. И у нас с товарищем моим тоже была одна старенькая винтовка. Он был постарше, взял винтовку, сказал: «Ладно, Петь, сперва я повоюю. А если убьют, тогда возьмешь винтовку ты».
Когда наша 330-я дивизия форсировала Снопоть, нас почти всех там и положили. Так мы и не обзавелись своими винтовками.
Реку мы форсировали возле Малой Лутны. Это уже в Брянской области. Снопоть там вроде неглубокая, песчаные берега. Мы с ходу ударили, сбили их. Но роту нашу они растрепали. Стреляли по нашим наступающим цепям из пушек и пулеметов.
Перешли мы Снопоть. А роты нашей уже не было. Так, несколько человек. Полк двигался к Десне, на Десне немцы укрепились основательно. Видимо, хотели там удержаться.
Наш батальон поддерживала огнем противотанковая пушка. Но расчет ее почти весь погиб на Снопоти. Осталось всего два человека. И меня забрали в расчет заряжающим.
Подошли к Десне. Начали готовиться к форсированию. Артподготовка была хорошая. Стреляли и мы из своей сорокапятки. Только-только начало светать, мы и ударили. Было это 15 сентября. Часа два крушили немецкую оборону — правый берег.
Нашему расчету вдруг поступила такая команда: немецкая пехота снимается и отходит, надо бить шрапнелью. Смотрим — и правда, наши ребята уже полезли на тот берег. И мы должны были перенести огонь в глубину немецкой обороны, чтобы не побить своих.
Неподалеку от позиции, метрах в пятидесяти, располагался наш орудийный дворик. Мы вдвоем с бойцом Иваном Никулиным побежали туда, взяли в охапку по три снаряда — и обратно. А их наблюдатель, видимо, уже засек нашу пушчонку. Не добежали мы с Никулиным шагов двадцать, смотрю, на нашей позиции снаряд разорвался. Пушка сразу кверху колесами. Ребят, артиллеристов, не видать. Я кинул снаряды, упал. И думаю: а больно я ногой обо что-то ударился, когда падал. Лежу. Нога стала болеть. Я пощупал ее. В шинели дырка. И дырка большая. Отвернул полу, а там у меня все в крови. Сразу в холодный пот бросило: ранен! Я крикнул раза два и потерял сознание.
Образумился. Смотрю: вокруг меня санитары. Перевязали, чтобы кровью не истек. Куда-то поволокли. Положили в траншею. Валялся я там часа три. Сам-то идти уже не мог. Вот и лежал, ждал, какая мне участь выпадет.
И вот вижу: подошел ко мне какой-то офицер. Спросил, куда меня ранило. Я показал на бинты. «А почему тебя не забирают в тыл?» — «Не знаю».
Тут откуда ни возьмись — ездовые. Офицер к ним: «Заберите раненого». — «Да вы что! Тут все простреливается. Мы сейчас погоним в галоп, а он тяжелый. Не выдержит». — «Я вам приказываю! Сейчас же грузите! И в тыл!»
Тогда они увидели, что офицер не отступит, взяли меня за руки, за ноги и кинули в повозку. Повезли. Ну, думаю, слава тебе господи, может, еще и живой останусь.
Неподалеку, в лесочке, санбат. Привезли меня туда. Там натянута большая, метров в двадцать, палатка, и по обе стороны рядами лежат раненые. Все наш брат солдат. Положили и меня.
Подошла санитарка. Обработала рану. Перевязала. Сказала: «Ждите. Вас повезут в Фаянсовую».
Фаянсовая — это под Кировом.
На Фаянсовой нас выгрузили в сосновом лесу. А оттуда развозили уже кого куда. Я попал в Калугу. В госпиталь. В Калуге сразу положили на операционный стол.
Слепое осколочное ранение. Меня, наверное, убило б. Осколок был большой. Но он сперва попал в снаряд, который я нес. Меня он задел уже рикошетом.
В Калуге осколок мой не нашли. Глубоко вошел. И отправили в город Боровичи под Ленинградом. Рана стала гноиться.
Однажды я попытался встать, пройтись по палате. Сделал несколько шагов и упал. Нога моя почернела. Слышу, санитары говорят: «Гангрена». Положили меня на койку. Несколько дней лежал, пока температура не спала. Положили меня на операцию и на этот раз осколок нашли.
Хирург после операции показал мне мой осколок и говорит: «Пойдешь на фронт — отомстишь за свою рану». Осколок большой, где-то два на три сантиметра. Плоский, острый.
Два месяца я пролежал в госпитале, и меня перевели в палату выздоравливающих. Выдали гимнастерки, другую одежду. Все плохонькое, бывшее в употреблении. А рана моя еще течет… Чуть погодя направили в маршевую роту. Однажды слышу, главврач говорит другому хирургу: «Сейчас отправят на передовую, а там два-три дня — и либо убьют, либо, если повезет, снова к нам привезут».
— Самыми ненадежными на фронте были казахи. Если их один-два во взводе, то ничего, воевали как все. А если их целый взвод — беда. Их частенько обыскивали, и в карманах всегда находили немецкие листовки: переходите к нам, у нас хорошие условия, настоящая листовка является пропуском…
Узбеки воевали храбро. Туркмены тоже. Татары хорошо воевали. Башкиры — отчаянные ребята, стойкие. И мордва были надежными солдатами.
А вот киргизы тоже не очень…
Всех национальностей у нас солдаты были.
— Вспоминаю свой первый бой. Первую атаку. Там я потерял своего друга и земляка младшего сержанта Власенкова. Я командовал первым отделением, а он — вторым.
Развернули мы свои отделения и пошли цепью. Идем. Снаряд то там упадет, то там. Немцев не видать. А тут начали бить минометы. Прошли с километр. Стало смеркаться. По цепи передали приказ: наступление прекратить, окапываться по обрезу речки. И только мы остановились, вздохнули с облегчением, что без потерь обошлось, мина ударила. И осколком зацепило Власенкова. Я подбежал, смотрю: лежит, земляк, живот распорот и кишки выбросило на куст. Глаза открыты, но уже неживые. Голова запрокинута. Вот тебе и судьба. В первом же бою.
Похоронили мы его на опушке леса. Родом он был из Верхних Барсуков.
После войны я навестил его мать. Похоронка ей сразу пришла. А я ей рассказал, как случилось все, где мы его похоронили.
Часто вспоминаю их, оставшихся на войне своих товарищей. Мы-то вот пожили, состарились. Детей народили. Баб любили. И нас бабы любили. Пожили. А они остались там, в полях, в окопах да на опушках. Молодые, красивые люди…
— Когда я вспоминаю бои на «голубой линии», меня начинает преследовать трупный запах.
Лето сорок третьего. Жара. В некоторые дни — 35 градусов. Трупы за несколько часов неимоверно раздувает. Лопается одежда. Не продохнуть. В голове начинается шум, гул. Перед глазами летают мушки. Тошнит.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});