Читать интересную книгу Одинокий странник (сборник) - Джек Керуак

Вместо того чтоб ходить в ночные клубы – если вы в положении нощноклубно тусоваться (большинство битников гремит пустыми карманами, минуя «Птицляндию») – как странно стоять на тротуаре и просто глядеть, как мимо канает этот эксцентричный жутик со Второй авеню, похожий на Наполеона, щупая крошки печенек у себя в карманах, или 15-летний пацан с личиком маленького мерзавца, или же кто-то вдруг проносится мимо в бейсболке (потому что видишь только ее), и наконец старая дама, одетая в семь шляп и длинную потасканную шубу посреди июльской ночи, тащит громадный русский шерстяной ридикюль, набитый исписанными клочками бумаги, гласящими «Корпорация Фестивальный Фонд, 70 000 Микробов», а из рукавов ее разлетается моль – она подскакивает и досаждает Храмовникам. И вещмешковые солдаты без войны – дудцы в гармоники с товарняков. – Разумеется, есть и нормальные ньюйоркцы, выглядят они до нелепости неуместно и так же странно, как их собственная опрятная странность, тащат пиццы и «Дейли Ньюзы» и направляются к бурым полуподвалам или Пеннсильванским поездам – Можно увидеть, как сам У. Х. Оден теребится мимо под дождем – Пол Боулз, щеголь в дакроновом костюме, проездом из Марокко, призрак самого Хермана Мелвилла, преследуемый Бартлби, Писцом с Уолл-Стрит, и Пьером, неоднозначным хипстером 1848 года на прогулке – посмотреть, что творится во вспышках новостей «Таймз» – вернемся же к газетному киоску на углу. – РЫВОК В КОСМОС… ПАПА РИМСКИЙ ОМЫВАЕТ НОГИ БЕДНЯКАМ…

Перейдем через дорогу к «Гранту», нашему любимому обеденному месту. За 65 центов получаешь огромную тарелку жареных моллюсков, массу французской жареной картошки, маленькую порцию капустного салата, немного татарского соуса, плошечку красного соуса к рыбе, ломтик лимона, два ломтя свежего ржаного хлеба, плюху масла, а еще за десять центов стакан редкого березового пива. – Что за праздник там есть! Миграции Испанцев, жующих «горячие собаки», стоя, опираясь на большие горшки горчицы. – Десять разных прилавков с разными фирменными блюдами. – Десятицентовые сэндвичи с сыром, два бара с пойлом для Апокалипсиса, о да и великими равнодушными барменами. – И легавые стоят позади, наедаются за так – пьяные саксофонисты в откидоне – одинокие горделивые тряпичники с Хадсон-стрит ужинают супом, никому не говоря ни слова, с черными пальцами, горе. – Двадцать тысяч клиентов в день – пятьдесят тысяч в дождливый день – сто тысяч в снежный день. – Работает двадцать четыре часа в ночь. Уединенность – великолепна под палящим красным светом, полным разговоров. – Тулуз-Лотрек, с его уродством и тростью, рисует в углу наброски. – Там можно побыть пять минут и заглотить еду, либо же зависнуть на много часов, ведя безумные философические беседы с друганом и размышляя о людях. – «Давай слопаем по „горячей собаке“ перед тем, как идти в кино!» и так там улетаешь, что до кино и не доходишь, потому что тут лучше, чем представление про Дорис Дей в отпуске на Карибах.

«А что мы сегодня вечером будем делать?» Марти хотел пойти в кино, а нам надо срастить дряни. – Пошли в „Автомат“».

«Минуточку, мне ботинки надо почистить на пожарном гидранте».

«Хочешь посмотреть на себя в зеркале смеха?»

«Хочешь снять четыре снимка за четвертачок? Потому что на вечной сцене. Можно посмотреть на картинку и вспомнить ее, когда мы мудрые старые седовласые Торо в хижинах».

«Ах, смешных зеркал больше нет, у них тут раньше была комната смеха».

«Как насчет „Смех-Кина“?»

«Тоже уже нет».

«Есть блошиный цирк».

«У них еще есть танциндефки?»

«Бурлеск исчез еще много миллионов лет назад».

«Зайдем тогда в „Автомат“ и будем смотреть, как старухи фасоль едят, или на глухонемых, которые там стоят перед окном, а ты на них смотришь и пытаешься вычислить невидимый язык, пока он скачет от лица к лицу через окно и с пальца на палец?.. Почему на Таймз-сквер себя чувствуешь, как в большой комнате?»

Через дорогу «Бикфордз», прям посреди квартала под козырьком «Театра Аполлон» и совсем рядом с книжной лавочкой, что специализируется на Хэвлоке Эллисе и Раблэ с тыщами половых маньяков, что там роются в ларях. – «Бикфордз» есть величайшее тусовалово на Таймз-сквер – многие отвисали там годами, и муж, и мальчик искали лишь бог весть чего, может, какого-то ангела Таймз-сквер, что превратил бы всю эту большую комнату в дом родной, в старую усадьбу – цивилизации это нужно. «Что за дело вообще у Таймз-сквер? Можно тогда и кайф от нее получить. – Величайший город, что только свет видывал. – А на Марсе есть Таймз-сквер? Что бы Капля на Таймз-сквер делала? Или св. Франциск?

У Терминала Портового управления из автобуса выходит девушка и идет в «Бикфордз», китаянка, красные туфли, садится с кофе, папика ищет.

По Таймз-сквер плавает целая популяция, для которой в «Бикфордзе» всегда была штаб-квартира, день и ночь. В старину при битом поколении некоторые поэты, бывало, ходили туда повстречаться со знаменитым субъектом «Ханки», который обычно заходил сюда и выходил в черном дождевике не по размеру и с мундштуком, ища, кому всучить ломбардную расписку – пишмашинка «Ремингтон», портативный радиоприемник, черный дождевик, – белками разжиться (получить сколько-то денег), чтоб можно было поехать в северные районы и там нарваться на неприятности с легавыми либо кем угодно из его мальчонок. А также обычно рассекали тучи глупых гангстеров с 8-й авеню – может, и до сих пор – те, что были в старину, теперь в тюрьме или умерли. Ну а поэты туда просто ходят и выкуривают трубку мира, ища тень Ханки или его мальчиков, и грезят над блекнущими чашками чаю.

Битники подчеркивают, что, если б ходил туда каждую ночь и оставался там, мог бы единолично начать сезон Достоевского на Таймз-сквер и познакомиться с полуночными торговцами газет и путаницами их, и семьями, и горестями – религиозными фанатиками, что станут провожать тебя домой и читать долгие проповеди за кухонным столом о «новом апокалипсисе» и тому подобных идеях: – «Мой священник-баптист еще в Уинстон-Сейлеме рассказал мне, зачем Господь изобрел телевидение, это чтоб, когда Христос на землю опять вернется, они его распнут прямо на улицах тутошнего Вавилона, а телевизионные камеры у них будут смотреть точно на это место, и по улицам кровь будет течь, и всякий глаз это увидит».

Еще голодный, выходишь до «Ориентального кафетерия» – тоже «излюбленного обеденного места» – какая-то ночная жизнь – дешево – в полуподвале через дорогу от монолита автостанции Портового управления на 40-й улице, и ешь там большие масляные бараньи головы с греческим рисом за 90 центов. – Ориентальные мелодии зигзагами на музыкальном автомате.

Теперь уже все зависит, насколько высоко ты улетел – подразумевая, что срастил себе на каком-нибудь перекрестке – скажем, 42-й улицы и 8-й авеню, возле здоровенной аптеки Уэлана, вот еще одно одинокое намазанное место, где можно встречаться с людьми – негритянскими блядьми, дамами, ковыляющими в бензедриновом психозе. – Через дорогу оттуда можно видеть руины Нью-Йорка уже начатые – там сносят «Отель Глобус», пустая дыра на месте зуба прямо на 44-й улице – и в небе лыбится зеленое здание «Макгро-Хилла», такое высокое, что не верится – одинокое само по себе дальше ближе к реке Хадсон, где под дождем своего монтевидеоского известняка ждут сухогрузы. —

Можно и домой пойти. Стареет. – Либо: «Упромыслим Деревню или сходим на Нижнюю Восточную Сторону сыгранем Симфонического Сида по радио – или покрутим наши индийские пластинки – и съедим большие мертвые пуэрториканские стейки – или рагу из легких – поглядим, не покромсал ли Бруно еще крыш на машинах в Бруклине – хотя Бруно теперь помягчел, может, новое стихотворение написал».

Или глядь в телевидение. Ночная жизнь – Оскар Левант болтает о своей меланхолии в программе Джека Паара.

В «Пяти точках» на 5-й улице и Бауэри иногда на фортепиано играет Телониус Монк, и ты идешь туда. Если знаком с владельцем, садишься за столик бесплатно с пивом, но если его не знаешь, можно пробраться внутрь и встать у вентилятора, и послушать. По выходным всегда толпа. Монк размышляет со смертоносной абстрактностью, плонк, и делает заявление, огромная нога нежно отбивает по полу, голова склонена набок, слушая, входя в пианино.

Там играл Лестер Янг незадолго до смерти и, бывало, сиживал между отделениями в задней кухне. Мой приятель поэт Аллен Гинзберг зашел туда и встал на колени, и спросил, что он будет делать, если на Нью-Йорк упадет атомная бомба. Лестер ответил, что разобьет витрину в «Тиффэни» и все равно сопрет какие-нибудь драгоценности. А кроме того, спросил, «Ты чего это делаешь на коленях?» не сознавая, что он великий герой битого поколения и ныне преклоняем. «Пять точек» освещены темно, там жутенькие официанты, всегда хорошая музыка, иногда по всему заведению из своей большой тенор-дудки ливнем разливает свои грубые ноты Джон «Трен» Колтрейн. По выходным все место под завязку набито компаниями прилично одетых жителей северных районов, трещащих без умолку – никто не возражает.