Читать интересную книгу Моммзен Т. История Рима. - Теодор Моммзен

Эврипидовский эллинизм проникал в Рим самыми разнообразными путями и, может быть, более быстро приобретал там глубокое влияние косвенным образом, чем прямо в переводной форме. Трагическая сцена открылась в Риме не позднее комической, но развитию трагедии препятствовали как несравненно более значительные издержки на сценическую постановку трагедий (эти издержки, без сомнения, принимались в соображение, по крайней мере во время войны с Ганнибалом), так и характер публики. В плавтовских комедиях не часто делаются намеки на трагедии, да и все намеки этого рода могли быть заимствованы из оригиналов. Первым и единственным имевшим успех трагическим писателем того времени был младший современник Невия и Плавта, Квинт Энний (515—585) [239—169 гг.]; на его пьесы сочинялись пародии даже тогдашними комическими писателями, а потомство интересовалось сценическим представлением этих пьес и декламировало их. С трагической сценой римлян мы не так хорошо знакомы, как с комической; но в общем итоге в первой повторяются те же явления, какие были нами замечены во второй. Репертуар в сущности составлялся также из переводов греческих пьес. Сюжеты выбирались главным образом из осады Трои и из непосредственно связанных с этой осадой легенд, очевидно по той причине, что школьное образование знакомило римлян только с этим циклом мифических сказаний; при этом преобладали чувственно жестокие мотивы — убийство матери или детей в «Эвменидах», «Алкмеоне», «Кресфонте», «Меланиппе», «Медее», принесение дев в жертву в «Поликсене», «Эрехтидах», «Андромеде», «Ифигении», и нам невольно приходит на ум, что публика этих трагедий привыкла смотреть на бой гладиаторов. Роли женщин и привидений, по-видимому, производили наиболее глубокое впечатление. Кроме устранения масок самое замечательное отступление римских переделок от оригиналов заключалось в том, что касалось хора. В римском театре, устроенном главным образом для комических бесхорных пьес, не было такого особого места для пляски (orchestra) с алтарем посредине, на каком помещался греческий хор, а если и было такое место, то оно служило римлянам чем-то вроде партера; поэтому в Риме пришлось во всяком случае отбросить художественно расчлененный и перемешанный с музыкой и декламацией хоровой танец, а хор хотя и остался, но уже не имел большого значения. Что касается деталей, то, конечно, не было недостатка ни в отступлениях от стихотворного размера, ни в сокращениях, ни в искажениях; так, например, в латинской переделке эврипидовской Ифигении из женского хора сделан солдатский хор по образцу ли какой-нибудь другой комедии, или по собственной изобретательности переделывателя. Латинские трагедии VI в. [ок. 250—150 гг.] нельзя назвать хорошими переводами по нашим понятиям271; однако трагедии Энния, по всей вероятности, были гораздо менее искаженными копиями эврипидовских оригиналов, чем плавтовские комедии — менандровских.

Историческое значение греческой трагедии в Риме и ее влияние были совершенно однородны со значением и влиянием греческой комедии, а если заимствованное от эллинов направление было в трагедии менее чувствительным и более чистым (что было последствием различия между этими двумя родами поэзии), зато антинациональное и сознательно стремившееся к пропаганде направление еще гораздо решительнее сказывалось и в трагической сцене того времени, и в главном ее представителе — Эннии. Этот едва ли самый значительный, но, конечно, самый влиятельный из поэтов VI в. [ок. 250—150 гг.] был по своему происхождению не латин, а полугрек. Он был родом из Мессапии и получил эллинское образование; на тридцать пятом году жизни он переехал в Рим и жил там сначала в качестве переселенца, а с 570 г. [184 г.] в качестве гражданина в стесненных обстоятельствах частью преподаванием языков латинского и греческого, частью доходами от своих пьес, частью подарками от тех римских вельмож, которые подобно Публию Сципиону, Титу Фламинину и Марку Фульвию Нобилиору оказывали покровительство новому эллинизму и награждали поэта, воспевавшего и их самих, и их предков; некоторых из этих вельмож Энний даже сопровождал в походах в качестве придворного поэта, которому как бы заранее было заказано прославлять будущие великие подвиги. Он сам изящно описал те качества, которые требовались от призванного к такой роли клиента272. Будучи космополитом и по происхождению и по общественному положению, он умел применяться ко всяким национальностям, среди которых ему приходилось жить, — к греческой, латинской и даже оскской, но не отдавался всецело ни одной из них; и в то время как у более древних римских поэтов эллинизм был не столько ясно сознаваемой целью, сколько последствием их поэтической деятельности, отчего они более или менее пытались стать на национальную почву, Энний, напротив того, с замечательной ясностью сознавал свои революционные тенденции и открыто старался распространять среди италиков новые эллинские идеи. Самым удобным орудием служила для него трагедия. Дошедшие до нас отрывки из его трагедий свидетельствуют о том, что он был хорошо знаком со всем трагическим репертуаром греков и особенно также с произведениями Эсхила и Софокла; тем менее можно считать простой случайностью тот факт, что он подражал Эврипиду в большей части своих драматических произведений и между прочим во всех тех, которые считались самыми лучшими. При выборе и обработке сюжетов он, конечно, отчасти руководствовался и посторонними соображениями; но нельзя допустить, чтобы только из таких соображений он так решительно придерживался всего, что было своеобразного в произведениях Эврипида, — пренебрегал хорами еще более своего оригинала, еще резче оттенял чувственные эффекты, брался за такие пьесы, как «Фиэст» и хорошо известный по бессмертной карикатуре Аристофана «Телеф», в которых описываются «царское горе» и «царственные горемыки», и даже написал под заглавием «Философка Меналиппа» такую пьесу, в которой все действие вертится на безрассудстве народной религии и в которой ясно проглядывает стремление доказать несостоятельность этой религии с натурфилософской точки зрения. На веру в чудеса отовсюду летят самые острые стрелы (отчасти в тех местах, которые несомненно являются вставками273), и мы удивляемся, как римская театральная цензура пропускала тирады в роде следующей:

«Я всегда утверждал и снова утверждаю, что небесные боги действительно существуют; но я полагаю, что они вовсе не заботятся о том, что касается судеб человеческих; ведь если бы они об этом заботились, то добрым людям жилось бы хорошо, а дурным плохо, но на деле этого не видно».

Уже ранее было замечено, что в особой дидактической поэме Энний проповедовал научным образом такое же безверие и что он от всей души старался распространять просвещение этого рода. С этим вполне гармонируют и местами встречающаяся политическая оппозиция, прикрашенная радикализмом274, и воспевание греческих застольных наслаждений, и особенно устранение из латинской поэзии последнего национального элемента — сатурнийского стихотворного размера, и его замена греческим гекзаметром. «Многообразный» поэт исполнил все эти задачи одинаково безупречно; он сумел выработать гекзаметры из языка, которому вовсе не были свойственны дактили, и, не нарушая естественного течения речи, уверенно и свободно справлялся с непривычными размерами и формами; все это свидетельствует о его необычайной скорее греческой, чем римской, способности владеть языком275; а то, что у него попадается неблагозвучного, оскорбляет наш слух гораздо чаще греческими изощренными оборотами речи276, чем римскою грубостью. Этот был не великий поэт, а одаренный приятным и светлым талантом человек, у которого было много сильной поэтической восприимчивости; впрочем, чтобы сознавать себя поэтом, он нуждался в поэтических котурнах, и у него вовсе не было комической жилки. Понятны гордость, с которой подражавший эллинам поэт относился к диким мелодиям, которые «когда-то пели фавны и барды», и воодушевление, с которым он превозносит свою собственную художественную поэзию:

«Приветствую тебя, поэт Энний! Из глубины твоей души ты изливаешь для смертных пламенные песнопения».

Этот талантливый человек сознавал, что плывет на всех парусах; с тех пор греческая трагедия сделалась и осталась достоянием латинской нации. Другой, более смелый пловец стремился к более высокой цели путем более уединенным и при менее благоприятном ветре. Невий не только переделывал для римской сцены греческие трагедии подобно Эннию, хотя и с гораздо меньшим успехом, но также пытался самостоятельно создать серьезную национальную драму (fabula praetextata). На этом пути он не встретил внешних препятствий; для национальных римских пьес он брал свои сюжеты как из римских легенд, так и из современной римской истории. К этому разряду пьес принадлежат: «Воспитание Ромула и Рема», или «Волк», где прославлялась победа, одержанная в 532 г. [222 г.] Марцеллом над кельтами. По его примеру и Энний изобразил в «Амбракии» осаду города, которую производил в 565 г. [189 г.] его покровитель Нобилиор и которая происходила на его глазах. Однако число таких национальных драм было незначительно, и пьесы этого рода скоро сошли со сцены: скудные римские легенды и бесцветная история Рима не могли долго выдерживать конкуренцию эллинского цикла легенд. О поэтическом содержании пьес мы уже не можем составить себе никакого понятия, но если мы примем в соображение их общую поэтическую тенденцию, то мы придем к убеждению, что в римской литературе немного найдется таких гениальных попыток, как создание римской национальной драмы. Только греческие трагедии того древнейшего периода, когда сильнее чувствовалась близость богов, только такие поэты, как Фриних и Эсхил, имели смелость выставлять на театральной сцене наряду с подвигами легендарных времен и те подвиги, которые им приходилось лично созерцать или в которых им приходилось лично участвовать; а если где-либо живо рисуются перед нами пунические войны и их влияние, то именно там, где поэт, подобно Эсхилу сам участвовавший в тех битвах, которые воспевал, выводит римских царей и консулов на ту театральную сцену, на которой публика привыкла видеть только богов и героев.