Поэтому и выбрали они для похода именно «Сердитого», хотя «Статный» все равно Вадиму нравился больше.
Поначалу Майя с Татьяной впали почти в отчаяние, увидев, в каких условиях им придется существовать во время длительного морского перехода.
Но постепенно, за время подготовки к экспедиции приобвыклись, тем более что Ляхов им на наглядных примерах объяснил, что каравелла Колумба, «Санта–Мария», на которой генерал–капитан пересек Атлантику и открыл Америку, была ровно вдвое меньше этого катера. Причем лишенная электричества, радиосвязи, канализации и горячего водоснабжения. Однако с экипажем в полсотни человек свободно исполнила свое историческое предназначение, чуть ли не год проведя в полной автономке.
— И вы ведь сами этого хотели, — добавил Вадим. — Зато нам не грозят никакие неожиданности, вроде недавно пережитых, за исключением неизбежных на море случайностей, и не нужно больше трястись в грузовиках неизвестно сколько дней и месяцев. В кустики бегать по любой погоде. Так что устраивайтесь.
Девушки смирились с неизбежностью и начали обживаться. Каждой было предоставлено по офицерской двухместной каюте, симметрично расположенной в твиндеке[178], откуда трап поднимался к тамбуру кают–компании. Размерами и интерьером они приблизительно соответствовали купе международного спального вагона, с соответствующими поправками на военно–техническую специфику. Но как одиночный будуар — очень даже ничего.
Если в него натаскать из окрестных магазинов Военторга и городских лавок ковров, одеял, подушек, приличный запас хорошего постельного белья, посуды, массы прочих необходимых и приятных мелочей, способных скрасить молодым женщинам длительное пребывание в почти герметичной стальной коробке.
Командирскую каюту Ляхов, без всяких споров, забрал себе. Потому что, обреченный на роль судоводителя, обязан был, даже уступив место у манипуляторов Тарханову или Розенцвейгу, вскакивать по малейшему поводу. И спать в полном смысле этого слова предполагал только на надежных, защищенных стоянках, буде таковые представятся. В ином же случае ограничиваться только чутким подремыванием.
Розенцвейг с Тархановым, кстати, тоже в обиде не остались. Командный кубрик на баке, под носовой пушкой, и кондукторская каюта, переоборудованные для индивидуального проживания, получились очень неплохими помещениями, просторными и теплыми. Когда срубили трехэтажные стальные койки, откидные столы и банки[179], на освободившееся место привинтили по серванту карельской березы из гостиницы, такие же письменные столы и кресла, стало даже уютно. Опять же, за счет дорогих ковров, которые можно было, не заботясь о ценах, в три–четыре слоя укладывать на палубе, вешать на переборки, в стиле восточной сакли накрывать флотские рундуки поверх надувных и пробковых матрасов, решена была самая главная проблема.
Если кто не знает, главное, что омрачает флотскую жизнь на кораблях (за исключением тропиков, конечно, там другая беда), так именно холод и сырость. Вокруг сплошное железо. За десятимиллиметровыми листами корпуса — морская вода, даже при плюсовой температуре обладающая свойством оттягивать тепло, а уж когда воздух в минусах — и говорить не о чем. Пусть паровая грелка шипит в полную мощь, иней все равно держится на подволоке и по углам кают и жилых палуб.
С учетом этого разыскали в береговом магазине мощные электромасляные калориферы, Тарханов сообразил, как их подключить к бортовой сети. Те киловатты, что раньше уходили на питание боевых сервомоторов и бортовой аппаратуры (их там требовались немереные тысячи), теперь грели помещения катера. Ну и Мировой океан, конечно, в разумной пропорции.
Если бы они располагали соответствующим количеством рабочей силы (а нужная техника имелась), за несколько дней на стапеле можно было, убрав все лишнее, кое–что добавив и переставив, переделать катер в приличное прогулочное судно. Однако втроем и при их способностях это было нереально.
Все, что удалось сделать, это срезать болты крепления палубных торпедных аппаратов и сбросить те прямо за борт, туда же отправились противолодочные бомбометы, полсотни самих глубинных бомб, каждая под центнер весом, и восемь полутонных торпед. Заодно выбросили гидрофоны и занимавшую половину рубки радиолокационную станцию с антеннами, поскольку работать на ней все равно никто не умел. До предела разгрузили крюйт–камеры, оставив две сотни выстрелов для пятидесятисемимиллиметровой пушки и по тысяче патронов для каждого из пулеметов.
Честно сказать, и этот арсенал был в общем–то ни к чему. Морских сражений здесь не предполагалось, а если бы и да — им не выиграть боя с самым слабым противником, легким торпедным катером или БДБ[180], но с полноценными кадровыми экипажами.
И все равно. Остаться безоружными в пусть и безлюдном, но однозначно враждебном мире?! Это противоречило не убеждениям даже, а инстинктам. Учили как: придется помирать, так с музыкой. Стреляя из всего, что может, пока морская волна не заплеснется в раскаленный от беглого огня ствол.
Катер разгрузили порядочно, тонн на двадцать, и он сразу приподнялся на полметра, обнажив нижнюю марку шкалы Плимсоля[181]. Теперь на «Сердитого» можно было принять сколько угодно припасов мирного назначения. И места, и грузоподъемности хватало с запасом. Лишь бы не ошибиться с балансировкой, чтоб не перевернуться в море невзначай.
Вроде не ошиблись. Благо справочники содержали необходимую мудрость и на этот случай. По сложившейся уже традиции обеспечивали себя припасами на каждый очередной этап путешествия по абсолютному максимуму. Исходя из предположения, что впереди их может ждать все, что угодно. То ли штормом в открытое море унесет и выбросит на необитаемый остров, то ли какие–то очередные хронофизические катаклизмы случатся. Выяснится, к примеру, что за пределами сто или двухсотмильной зоны действуют совсем другие законы и на греческом или турецком берегу пища не пригодна к употреблению, а солярка не желает гореть в форсунках.
Потому решено было иметь на борту двойной по отношению к расчетной потребности запас горючего и продовольствия, чтобы продержаться до пресловутой даты предполагаемого возврата, то есть приблизительно полгода.
А о том, что случится, если их надежды не осуществятся, думать смысла не было.
Все эти дни Ляхов не встречался со Шлиманом, чувствуя, однако, его присутствие поблизости. Не то обычной догадкой, не то особенно обострившейся за последние дни интуицией. Бродил где–то тут мертвый капитан, неизвестно, раздумавший до отплытия людей отправляться в поиски источников пропитания и «единомышленников» или, наоборот, по–быстрому сбегавший туда и вернувшийся.
С какими, кстати, целями? Собственными или возложенными на него «свыше»? Кто же это может понять?
Если посчитать просто навскидку, исходя из обычных пропорций, на территории Израиля за последнюю неделю должно умереть обычным порядком сотен пять человек. Ладно, допустим, большинство — старики, старухи, новорожденные дети. Но от автомобильных аварий, криминальных убийств, вряд ли прекратившихся боестолкновений на границе уже могло найтись десятка два–три покойников, больше подходящих к целям Шлимана. И ведь наверняка в военных госпиталях продолжали умирать солдаты и офицеры последней войны. Так всегда бывает — ранения, несовместимые с жизнью, послеоперационные осложнения, врачебные ошибки и тому подобное. Одним словом, отряд до полусотни отвечающих его критериям персон капитан набрать мог вполне.
Об этом, кстати, Майя, которую Вадим держал в курсе и переговоров своих, и мыслей, спросила его сама. Не может ли, мол, этот Шлиман, с непременно извращенной, как же иначе, по отношению к нормальным людям психикой, привести сюда банду таких же вампиров, просто чтобы нас сожрать. Мало ли что он говорил насчет питательности консервов или гемостатика. А потом захватит наш катер и отправится на поиски новых приключений и новой пищи.
— Раз мы здесь оказались, почему ему не предположить, что на тех берегах не подвернется кто–нибудь еще? Живой, но не столь вооруженный и организованный, как мы? Вообразят себя испанцами, едущими покорять безобидных индейцев.
— Да ну брось ты, это уже вообще из разряда сказок…
А сам тем не менее испытал не совсем вдохновляющее чувство холодка внизу живота и мурашек за шиворотом. Черт его знает, на самом–то деле? У женщин, у них на всякую нечистую силу чутье посильнее нашего. И ведьмы ведь из них получаются, это во всех книгах написано, в том числе и в научных.
Вот то же и Татьяна. На самом ли деле все так, как она Майе рассказала, или успела во что–то другое превратиться? В суккуба или инкуба, не помнил он, кто из этих демонов женскую сущность представляет, кто мужскую. И очень Вадима мучило, что нельзя пока откровенно поговорить с Сергеем. Вдруг да не поймет, находясь под влиянием собственных чувств и предрассудков?