— Идем, Серега! Смотри, как идем, красота! — Ляхов не мог сдержать распирающего грудь восторга. — А ну, еще прибавим!
— Стоит ли? — Тарханов отчего–то не разделял его восторга и эйфории. Может быть, потому, что сидел за своим пультом почти как простой пассажир, не уловив еще прелести капитанства. — Восемнадцать узлов, по–моему, в самый раз. Большинство каботажников и того не делают, насколько я знаю.
— Так то ж каботажники! Ты еще портовый буксир в пример поставь! А это — настоящий корабль! Интересно, как на тридцати будет…
— Кончай, — не поддался на провокацию Тарханов. — Раздухарился ты не в меру. Будет еще время. Ты бы лучше разворачивался да попрактиковался в гавань входить–выходить, сообразил, как на этой штуке тормозить, по–сухопутному выражаясь…
Ляхов понял, что товарищ абсолютно прав. Если они собираются плыть, подобно древним мореходам, в виду берега, от мыса к мысу, останавливаясь на ночевки в подходящих бухточках или встреченных по дороге портах и гаванях.
Здесь главное — именно умение проходить узости, не впереться на отмель или подводные камни, швартоваться к пирсам, становиться на якорь. А следовательно — назубок знать, когда и на каком расстоянии от берега следует переходить с «малого вперед» на «полный назад», заранее представлять, как себя при этом поведет корабль. Чувствовать инерцию судна, нутром представлять радиусы циркуляции на каждой заданной скорости. Помнить к тому же, что при глубине под килем менее четырех, кажется, осадок корабля мощность двигателей падает вдвое и руль ведет себя совсем не так, как на чистой воде. А уж насколько все усложняется, если в море не штиль, а волнение, меняющий при изменении курсов направление и силу ветер…
Вадим вдруг вспомнил, что на дворе стоит, скорее всего, февраль в самом начале, и нынешняя тихая и теплая погода — не более чем атмосферная аномалия. Впереди наверняка предстоят еще и шторма, и метели, особенно по мере продвижения на север.
Романтическое настроение само собой улетучилось.
В принципе доктор на мостике у штурвала — это примерно то же самое, что штурман со скальпелем у операционного стола.
— Все так, командир, спорить не с чем. А все равно жалко. Сейчас бы врубить на полный, узлов под сорок, — и через сутки мы в Стамбуле! Глядишь, и погода испортиться не успеет… Скучный ты человек. Ну хорошо, пошли, будем пробовать до места швартануться.
Входить в ковш гавани оказалось намного страшнее, чем выходить из него в открытое море. Когда, издергав дизеля на реверсах, Ляхов все–таки приткнулся к пирсу, тельняшку можно было выжимать.
…После четырех дней непрерывных тренировок Вадим решил, что кое–что у него начало получаться. И ему уже не хотелось бросать здесь «Статного», с которым он почти сроднился. Чем–то вроде предательства это пахло. Первый корабль — это как первая любовь. Сначала страшновато, сердце колотится и руки дрожат, а потом все как–то образуется почти само собой.
Так и здесь. Упражняясь в швартовках, он всего три раза не слишком удачно прижался к стенке, да и то без особых последствий. Два раза стер краску до белого металла на левой скуле и снес крышку клюза, а один раз грубо навалился кормой, прогнул транцевый лист, но винты, слава богу, не повредил.
Однако решено было идти домой на «Сердитом», систер–шипе[175] «Статного», который был поновее, а главное — с большим вкусом и комфортабельнее отделан.
Пока Вадим осваивал искусство кораблевождения в одиночку, Тарханов, Розенцвейг и девушки старательно и увлеченно обустраивали корабль, который должен был стать не только средством передвижения, но и домом на несколько ближайших месяцев. А то и… Но об этом думать не хотелось. И не полагалось.
Катер был тщательно, в меру возможности и квалификации его и Тарханова, подготовлен к дальнему походу в техническом смысле. Дизеля проверили на холостых и полных оборотах, во всех картерах, цилиндрах гидравлических устройств на всякий случай сменили масло, от береговой станции довели до нормы заряд аккумуляторов и давление в воздушных баллонах и углекислотных системах пожаротушения.
Само собой, боевой катер — отнюдь не прогулочная яхта, которая при равном и даже намного меньшем водоизмещении способна была обеспечить своих пассажиров приемлемым комфортом для трансокеанского, а то и кругосветного путешествия.
Автономность катера, то есть срок нахождения в море на переходе или при выполнении боевой задачи, по замыслу конструкторов, не превышала одной недели. Поэтому удобства жизни на нем были самые минимальные. Все, что касалось условий обитаемости людей, заведомо принесено в жертву военно–технической целесообразности. Весь объем корпуса и надстройки был до предела напичкан орудиями уничтожения себе подобных, боеприпасами, приборами и оборудованием, предназначенными для обеспечения бесперебойного функционирования боевой техники.
Кем–то из флотских теоретиков еще в середине девятнадцатого века было сказано, что боевой корабль — всего лишь платформа, предназначенная для доставки артиллерии к месту сражения.
Матросский кубрик на десять коек, шестиместная кондукторская[176] каюта и две офицерские двухместные были втиснуты в самые неудобные, ни для чего иного не пригодные закоулки корпуса. Между машинным отделением, артиллерийскими и торпедными погребами, цистернами с водой и топливом, отсеками гидрофонов и иными служебными помещениями. Под подволоком и вдоль переборок тянулись пучки разноцветных труб, электрических кабелей, в самых неожиданных местах располагались вентили, клапаны, распределительные коробки. Пока не запомнишь на уровне подкорки, где что торчит, шишек и ссадин набьешь бесчисленно.
В камбузе еле повернуться одному человеку, электрическая плита — как в холостяцкой квартирке. Чайник вскипятить, консервы разогреть. Если кастрюлю супа из концентратов — желательно в штиль или на якорной стоянке.
Особенно же расстроил девушек гальюн. Мало что один на всех, расположен в самой корме, над дейдвудной трубой, между бортом и румпельным отделением, на непрерывно вибрирующей площадке, так еще и узкий настолько, что требовались специальные тренировки, чтобы сделать свое дело, не набив синяков на локтях и копчике. И это на стоянке. Что же будет на ходу?
Всего лишь два места на «Сердитом» в какой–то мере отвечали представлению цивилизованных людей о комфорте. Капитанская каюта вплотную соседствовала с ходовой рубкой и сообщалась с ней, чтобы и лишней секунды не потратить, если потребуется личное вмешательство командира. Не люкс, конечно, но вполне приличное помещение. И поспать можно, и гостей принять, если потребуется.
А еще — кают–компания. Под нее была щедро выделена кормовая часть надстройки, площадью три на четыре метра и высотой два с половиной, — после боевых отсеков — спокойно разогнуться во весь рост. По два больших иллюминатора с каждого борта плюс панорамное окно с дверью, выходящие на ют. Палуба и переборки покрыты двадцатисантиметровым слоем звукоизолирующей пробки, чтобы господа офицеры могли достойно и культурно отдохнуть между вахтами.
Там помещались обеденный стол, четыре полумягких кресла вокруг него, раскладной диванчик, на котором можно, в случае необходимости, разместить до трех гостей, книжные полки с беллетристикой, приобретенной на общественные деньги, магнитофон и даже небольшой бар.
Согласно уставу, в походе каждый офицер мог рассчитывать на две бесплатные чарки приравненных к казенному хлебному вину по крепости напитков — восемьдесят граммов к обеду и семьдесят к ужину, а также на некую дополнительную порцию, на каждом корабле свою, исходя из традиций и характера старшего офицера. Поскольку кают–компания была единственным местом, на которое власть командира вне службы не распространялась.
На «Сердитом», судя по всему, и старпом был большим либералом, и офицерская касса взаимного кредита стеснения в средствах не испытывала, поскольку бар был укомплектован приличными по качеству и не дешевыми водками, коньяками и ликерами. Такой же вывод можно было сделать из содержания библиотеки, набора звукозаписей, нескольких симпатичных, исполненных маслом пейзажей на переборках, а главное — натурального бонсаи[177] хоккайдской сосны, закрепленного в кардановом подвесе.
Такое было известно и по сухопутной службе. Как где сложится. Одни офицерские собрания напоминали сельский трактир, а другие, в каком–нибудь Весьегонске Тверской губернии или самой что ни на есть Кушке, вдруг поражали чистотой, изысканностью интерьеров и неожиданным аристократизмом духа, витающего в совершенно неподходящих помещениях.
Поэтому и выбрали они для похода именно «Сердитого», хотя «Статный» все равно Вадиму нравился больше.