Никто из свиты не возражал ему. А резкий и прямой генерал-адъютант маркиз Паулуччи так и заявил в лицо Фулю, что дрисский лагерь мог выдумать либо сумасшедший, либо изменник.
Фуль сидел взлохмаченный и красный. Он с упрямством тупого человека продолжал отстаивать свою правоту. Вольцоген поддержал его.
Александр, с юности привыкший скрывать свои чувства, не показал виду, что все это ему весьма неприятно. Но лагерь все-таки пришлось бросить и принять разумное предложение Барклая: идти на соединение с Багратионом.
Тут же были произведены перемены: начальником штаба первой Западной армии Александр назначил генерала Ермолова, а генерал-квартирмейстером – полковника Толя.
Карл Толь учился у Михаила Илларионовича в кадетском корпусе.
«Что ж, Карлуша был способный мальчик!» – думал Кутузов, едучи в хорошем настроении домой от Горчакова.
Главная опасность, которой Михаил Илларионович боялся больше всего, миновала.
V
Огромное значение ухода первой армии из дрисского лагеря понимали только военные, широким же кругам Петербурга было безразлично, стоит ли армия в Дриссе или идет к Витебску.
На них ошеломляющее, тяжелое впечатление произвело другое. После того как на правой стороне Двины остался один слабый корпус под командой второстепенного генерала Витгенштейна, а где-то там, за Двиной, таились грозные, несметные полчища Наполеона, петербуржцы почувствовали себя тревожно.
Москву могут защищать обе армии – Барклая и Багратиона, а Петербург – только Витгенштейн. Положение северной столицы казалось очень ненадежным. Страх усугубило распоряжение императора председателю государственного совета Николаю Салтыкову, которое Александр дал, уходя из Дриссы. Александр приказал Салтыкову вывезти в глубь страны из Петербурга следующее: святыни Александро-Невской лавры, государственный совет, Сенат, Синод, министерские департаменты, архивы, учебные заведения, банки, Монетный двор, Эрмитаж с его коллекциями, лучшие статуи из Таврического дворца, Сестрорецкий оружейный завод, статую Суворова и оба памятника Петру – у Инженерного замка и на Сенатской площади. Александр писал, что памятники Петру нужно вывезти, так как Наполеон, «в предположении вступить в Петербург», собирается увезти их во Францию, как увез из Венеции четырех бронзовых коней с площади святого Марка и коней с Бранденбургских ворот в Берлине.
Эта страшная новость в один день облетела весь город. О ней заговорили всюду:
– Уж если сам государь допускает, что Наполеон может прийти в Петербург, то дело дрянь!
Знать, дворяне, купечество стали собираться в дорогу, на восток, а простой народ мог только сетовать.
– Господ черт не возьмет: они унесут от Бонапартия ноги, а мы останемся тут на растерзание! – говорили на улицах, рынках, папертях, в банях.
Уныние охватило всю столицу.
В присутственных местах царили сутолока и неразбериха. Все дела сразу остановились. В канцеляриях и коридорах стояли настежь раскрытые шкафы, на столах и на полу громоздились горы связок и папок, по лестницам, неуважительно громко переговариваясь, экзекуторы и сторожа волокли ящики и сундуки. Пахло пылью, мышами и сургучом. Слышался визг пилы и стук молотков. Учреждения спешили отослать куда-нибудь подальше на восток архивы, а кое-кто из начальства отправлял заодно и свое имущество – картины, фарфор, бронзу.
На Неве, у пристани, против здания Сената и Синода, стояло несколько больших барж: готовились увозить памятник Петру Фальконета.
Но памятник остался на месте.
К сенатору Голицыну, которому была поручена отправка памятника, пришел почт-директор Булгаков и рассказал свой необычный сон. Будто он шел мимо памятника, и бронзовый конь вдруг сорвался с камня и, звонко цокая копытами, понес своего всадника на Каменный остров, где жил император. Увидев Александра, бронзовый Петр сказал: «Не бойся за Петербург – я охраняю его. Доколе я здесь, Петербург вне опасности!»
Голицын решил не вывозить памятника.
О чудесном сне почт-директора Булгакова тотчас же узнала вся столица. Не проходило дня, чтобы на церковной паперти или на рынке не возникал бы вдруг тревожный слух:
– Бабоньки, памятник-то Петру Великому увезли вчерась!
– Что ж это, как в каноне: «Коня и всадника в море Чермное»?..
– Не может быть!
– Ей-богу! Селедочница Дарья своими глазами видела – увезли родимого! Один камень оставши!
– Окаянные!
– Охти мне!
– Пропали мы!
– Спаси, царица небесная!
И на следующий день к Сенатской площади потянулись откуда-нибудь с Тринадцатой линии Васильевского острова или от Аларчина моста бабы. Подходя к Исаакиевскому собору, они уже издалека с тревогой всматривались, вытягивая шею, приставив козырьком ко лбу ладонь. Убеждались, что и конь, и всадник, и змея, и камень – все на месте.
– Стоит, целехонек, слава тебе Господи! – крестились бабы и, успокоенные, уходили домой.
А для Кутузова, для всех, разбирающихся в общей военной обстановке, пришла из ставки еще одна приятная новость: император оставил армию.
Александр всюду и везде хотел быть первым. Когда он в апреле уезжал из Петербурга в армию, в Вильне льстецы говорили ему, что он, как Петр Великий, становится сам во главе русских войск. А теперь волей-неволей приходилось сознаться, что никакого Петра из него не получилось. Александр только мешал своим присутствием, связывал по рукам и ногам командующего первой армией Барклая-де-Толли и отнюдь не облегчал положение Багратиона. Своим обыкновением во всех делах стоять как бы в стороне, наблюдателем («моя хата с краю…»), но все-таки стоять «над душой» каждого из командующих армиями, император делал невозможным проведение единого плана войны. Это давно понимала вся ставка, но этого упрямо не хотел понять сам царь.
Еще в Вильне государственный секретарь адмирал Шишков составил письмо к царю, в котором убеждал его уехать из армии, однако не решался вручить написанное Александру. В ставке все шептались об этом, судили и рядили о том, что император не командует сам всеми армиями и в то же время не назначает единого главнокомандующего. Но никто не хотел взять на себя такую рискованную миссию. Каждый знал, что этот улыбающийся, по виду такой кроткий и ласковый человек в одно мгновение может выпустить страшные когти.
Дальновидный, осмотрительный Шишков вспомнил, что, государь как-то сказал ему, Аракчееву и Балашову по-всегдашнему неопределенно и уклончиво: «Вы бы трое иногда собирались бы и о чем-нибудь между собою рассуждали».
Шишков воспользовался этим и предложил Балашову и Аракчееву подписаться под письмом к царю. Балашов сразу согласился, а Аракчеев сразу же заупрямился. На все доводы Шишкова и Балашова Аракчеев отвечал:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});