Я надеюсь, что многие из вас знают, не это главное. Не в развязке дело. Я надеюсь, вы пришли, чтобы послушать историю, а не для того, чтобы торопливо пролистывать страницы, спеша добраться до концовки. Чтобы узнать концовку, достаточно сразу открыть последнюю страницу и прочитать, что там написано. Но концовки бессердечны. Концовка — закрытая дверь, которую ни один человек (или Мэнни) не может открыть. Я написал много концовок, но лишь по той же причине, по какой надеваю штаны перед тем, как утром выйти из спальни: таков уж обычай этой страны.
Поэтому, мой дорогой Постоянный Читатель, вот что я вам скажу: вы можете остановиться здесь. Вы можете сделать так, что вашим последним воспоминанием об этой истории станут Эдди, Сюзанна и Джейк в Центральном парке, первый раз вновь собравшиеся вместе, слушающие, как школьный хор поет «Что это за дитя». Вы можете даже представить себе, что рано или поздно Ыш (скорее всего, в собачьем обличье, с длинной шеей, странными, с золотыми ободками глазами и лаем, который иногда очень уж напоминает человеческую речь) присоединиться к ним. Это будет прекрасно, не правда ли? Я вот так думаю. И очень уж близко к счастью. Так же близко, как государственная служба, вот что сказал бы по этому поводу Эдди.
Если вы пойдете дальше, то, уверяю вас, будете разочарованы. Более того, у кого-то может разбиться сердце. У меня на поясе остался только один ключ, и он может открыть только одну, последнюю дверь, на которой написано:
То, что находится за дверью, не упрочит вашу любовь к жизни, на вырастит волосы на вашей лысине, не добавит пять лет от отпущенному вам сроку в этом мире (не добавит и пяти минут). Нет такого понятия, как хэппи-энд[121]. Не встречал ни одной, сравнимой с «жил-был когда-то».
Концовки бессердечны.
Концовка — еще один синоним для слова прощай.
2
Вы все еще здесь?
Очень хорошо, тогда пошли. (Вы слышите мой вздох?) Вот Темная Башня, на краю Крайнего мира. Смотрите на нее, прошу вас.
Смотрите на нее очень хорошо.
Вот Темная Башня на закате.
3
Он подошел к ней, ощущая самое странное из чувств: будто уже бывал здесь; Сюзанна и Эдди называли его dejа vu.
Розы Кан'-Ка Ноу Рей раскрывались перед ним вдоль тропы к Темной Башне, желтые солнца, сияющие в глубине их бутонов, казалось, разглядывали его, как глаза. И шагая к этой серо-черной колонне, Роланд ощущал, что соскальзывает из того мира, какой знал всю свою жизнь. Он выкликал имена своих друзей и близких, как, собственно, и обещал самому себе, выкликал их в сумерки, во весь голос, потому что не было больше необходимости сберегать энергию для борьбы с зовом Темной Башни. Сдавшись ему на милость (наконец-то), он испытал величайшее облегчение в своей жизни.
Он выкликал имена своих сотрайгез и атогаз[122], и хотя каждое имя выходило из глубины его сердца, все они, похоже, не имели отношения ни к чему другому. Раскаты его голоса укатывались к красному горизонту, унося с собой имя за именем. Он назвал Эдди и Сюзанну, он назвал Джейка, и, наконец, назвал свое имя. И когда звуки его затихли вдали, протрубил рог. Не в Башне — на поле роз, которые ковром росли вокруг нее. То был голос роз, которые приветствовали его приход, встречали, как короля.
«В моих снах рог всегда был моим, — думал он. — Мне следовало знать, что такого быть не может, потому что мой остался с Катбертом, на Иерихонском холме».
И тут с вышины прошептал голос: «Тебе хватило бы трех секунд, чтобы наклониться и поднять его. Даже в дыму и смерти. Трех секунд. Время, Роланд… все всегда упирается во время».
Роланд подумал, что это голос Луча, того, что они спасли. Если он говорил из благодарности, то мог бы не сотрясать воздух. Какую пользу могли теперь принести ему эти слова? Он вспомнил строку из поэмы Браунинга: «Былых времен глоток придаст мне сил».
Его собственный опыт говорил о другом. Воспоминания несли с собой только грусть. Они служили пищей поэтам и дуракам, сладостями, которые оставляли горький привкус во рту и в горле.
Роланд на пару мгновений остановился за десять шагов до двери из «дерева призраков» в основании Башни, дожидаясь пока окончательно стихнет эхо голоса роз, трубного гласа рога. Чувство deja vu оставалось таким же сильным, практически не оставляющим сомнений в том, что он здесь уже побывал. И, разумеется, побывал, в десяти тысячах своих снов. Он посмотрел на балкон, где ранее стоял Алый Король, пытавшийся отвергнуть ка и все сделать по-своему. Там, на высоте шести футов над ящиками, в которых лежали несколько оставшихся снитчей (похоже, никакого другого оружия у старого безумца не было), Роланд увидел два красных глаза, плавающих в темнеющем воздухе, которые таращились на него с безмерной ненавистью. А позади глаз болтались серебристые (в свете уходящего за горизонт красно-оранжевые) оптические нервы, которые ни к чему не подсоединялись. Стрелок предположил, что глаза Алого Короля останутся здесь навсегда, обозревая Кан'-Ка Ноу Рей, тогда как их хозяин будет бродить по миру, в который отправили его ластик и третий глаз Художника. Или, скорее всего, между мирами.
Роланд подошел к тому месту, где тропа упиралась в окантованный сталью прямоугольник из черного «дерева призраков». На прямоугольнике, в верхней половине, красовался сигул, который он теперь знал очень хорошо:
У прямоугольника он положил два последних предмета, оставшиеся из его снаряжения: крест матушки Талиты и револьвер. Когда выпрямился, увидел, что первого иероглифа не стало:
Слово «НЕНАЙДЕННАЯ» превратилась в «НАЙДЕННАЯ».
Он поднял руку, чтобы постучать, но дверь распахнулась сама по себе, прежде чем он успел прикоснуться к ней, открыв нижние ступени поднимающейся по спирали лестницы. Послышался напевный голос: «Добро пожаловать, Роланд, из рода Эльда». То был голос Башни. Это величественное сооружение сложили не из камня, хотя выглядело оно каменным. Но это было живое существо, скорее всего, сам Ган, и биение, которое он ощущал в голове даже за тысячи миль отсюда, всегда было биением жизненной силы Гана.
«Каммала, стрелок, каммала-кам-кам».
Из дверного проема в нос ударил щелочной запах, горький, как слезы. Запах… чего? Чего именно? Прежде чем он сумел ответить на этот вопрос, запах исчез, и Роланду не осталось ничего другого, как задуматься, а не причудился ли ему этот запах?
Он переступил порог, и Песня Башни, которую он слышал всегда, даже в Гилеаде, где она пряталась в материнском голосе, поющем ему детские песенки, наконец-то смолкла. Послышался еще один вздох. Дверь с грохотом закрылась за его спиной, но он не остался в темноте. Свет шел от самих спиральных окон, смешиваясь с отблеском заката.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});