смену прислал: те у него хорошие подмастерья, так он их к князю Юсупову в дом на работу справил: требовали нонче. А третий товарищ кончает еще на татебном, он и расчет должон получить.
— Да как же это вы проходите в тюрьму, когда никто и не знает об этом? — несколько строго спросил начальник.
— Никак нет-с, ваше высокоблагородие, — поспешил возразить ему Гречка, — нас давеча под воротами пропустили, как следует: и опрашивали, и осмотрели всех… Мы объявились там…
— Ваше высокоблагородие, — запыхавшись, вбежал в коридор один из приставников, — двое арестантов убежали.
Гречка с Китаем со страху чуть было на землю не присели и вмиг сделались белее полотна.
— Как убежали?! — встревожился начальник.
— Убежали с подсудимого отделения в пекарню и там в кровь изодрались.
У беглецов немножко отлегло от сердца.
— Что ж ты, дурак, пугаешь только понапрасну!.. Я думал, и нивесть что случилось… Запереть обоих в карцер! Или нет: я сам пойду туда, а вы обождите здесь! — промолвил офицер, обращаясь к Гречке и Китаю, за исключением которых все трое поспешно удалились из коридора.
Гречка выждал с минуту и решительно мигнул своему товарищу: идем!
— Ну что, закончили? — безучастно, ради одного только чесания языка, окликнул их перед калиткой подворотня.
— Слава-те, Господи, наконец-то отделались! — махнул рукою беглец, вторично переступая порог Литовского замка.
Тюрьма и неволя остались позади. Но пока виднелось это неуклюжее здание, со своими плотными, приземистыми башнями, Гречка не смел предаться радости; он ощущал только волю, и радоваться было еще рано: погоня могла последовать каждую минуту. Хотелось бы скорей и скорей бежать ему — мчаться прытче лошади, лететь быстрее птицы, а между тем нужно было идти спокойно, ровной походкой, чтобы не навлечь на себя каких-либо случайных подозрений.
У Никольского рынка Гречка остановился.
— Ну, брат Китай, теперича мне налево, тебе направо, либо тебе направо, а мне налево, понял? — обратился он решительным тоном к своему спутнику. — Может, доведет Господь, где-нибудь и повстречаемся… Денег-то у тебя маловато, так на тебе слесарский инструмент в придачу: продашь, авось пустяковину какую выручишь, а теперь — спасибо за компанию!.. Прощай, брат!
И он, круто повернувшись от своего товарища, быстро зашагал по направлению к Сенной площади.
LXX
ГРЕЧКА ВСТРЕЧАЕТ СТАРЫХ ЗНАКОМЫХ
Очутившись на этой площади, беглец остановился в раздумье. Куда теперь направиться и что предпринять? Прежде всего есть, как некормленой собаке, хотелось, поэтому Гречку обуял великий соблазн полакомиться пищей вольной, выбранной по собственному вкусу и прихоти, после стольких месяцев скудной арестантской еды, и он направился в «Утешительную». «По крайности, пожрешь в самую сласть и песельников с музыкой послушаешь в придачу».
Как-то странно и дико почувствовал он себя на первый раз после долгого заключения среди «вольных» людей и в «вольном» месте; опять же и опасался несколько, как бы его не признал кто-нибудь, как бы молва не пошла промеж темного люда о его внезапном появлении: первое время беглый всех и всего опасается, пока не привыкнет к своему положению.
Скромно усевшись в один из темных углов, он принялся уже за соображения, чего бы лучше съесть: поросенка ли заливного или яичницу с ветчиной, как вдруг к столу подошел посторонний человек и пристально стал против него.
— Да нешто это ты, Осюшка? — спросил он тихо и удивленно, — Какими ветрами занесло?!
Перед Гречкой стоял сановитый, седобородый старец, с благочестивым и добродушно-строгим выражением лица. Это был патриарх мазов.
— Пров Викулыч!.. Батюшка!.. — воскликнул Гречка, простирая к нему обе руки. — Присядь, благодетель! Да только не кричи: я ведь здесь пока еще под секретом.
— Как под секретом? — сдвинул старик свои седые брови. — Али ты лататы от дяди задал?
Гречка утвердительно кивнул головой.
— Юрок, брат, юрок! — не без удовольствия закачал головой Викулыч. — Как же теперича жить-то? Бирка[407] нужна!
— Точно, нужна. Липовый глазок[408] надобно добыть…
— Да это тебе не штука, а покамест-то как, до картинки[409]! Не гопать же, чтобы влопаться[410].
— Да я уж к твоей милости! — просительски поклонился Гречка. — Уж так-то радешенек, что встренулись!..
— Чего ж те надоть? — спросил Викулыч.
— Затынь[411] ты меня, отец, хоть до завтрева! Оглядеться на воле надо бы спервоначалу… Оболочься — тоже накидалища[412] какое ни есть, опять же и голубей да шифтан[413], а в этом наряде — того и гляди — признают!
— Это могу, — охотно согласился патриарх мазов. — Так нечего тебе тут ухлить задаром, а хряй-то скорей на мою домовуху: там не мокро[414], по крайности! — предложил он.
— Похрястать хочу, — заметил Гречка.
— Туда и хрястанья, и кановки закажу принести, а здесь, говорю, нечего тебе скипидариться: зенек-то чужих тут не занимать стать[415].
И едва старые знакомцы успели выйти из комнаты, направляясь ко внутренним закоулкам «Утешительной», чтобы оттуда «невоскресным» ходом проюркнуть на квартиру патриарха, как вдруг им перегородил дорогу еще один старый знакомец.
— Аль мерещится мне? — воскликнул Фомушка-блаженный, растопырив свои лапищи навстречу Гречке. — Друже мой! Се ты ли еси! Тебя ли зрю очесами своими?
— Брысь ты, окаянный! — строго притопнул на него старец.
— Иерарх! — шутовски воскликнул Фомушка, приложив руку ко лбу и вытягиваясь во фронт, по-солдатски. — Тебе убо и честь, по чину патриаршему, дондеже подобает, а подобает сия вовеки! — промолвил он, отвешивая низкий поклон Викулычу.
— Начнет звонить, пожалуй… Нешто и его пристегнуть с собой? Суше дело будет, — тихо посоветовался Викулыч с Гречкой и кивнул Фомушке — идти вместе с ними.
— Ты мелево-то подвяжи, нечего болтать промеж народу, — обратился к нему патриарх, — дело ведь тайное!
— Э, э, э!.. Стал быть, кума от ткача задала стрекача!.. Ладно! Смекаем!
— А ты, любезный, как живешь-можешь? — осведомился Гречка у блаженного.
— Мы-то?.. Э, мы живем припеваючи! — разудало вздернул свою голову Фомка. — Спасибо тюремной сердоболице! В богадельню поместила — там и проживаем, да кажинную неделю к родным и знакомым отпрашиваюсь у начальства. Ну и ничего: отпущают. Я, первым делом, родных себе подыскал да прикупил, а заместо родных по-прежнему валандаешься промеж теплых людишек. Ино и день, ино и два, и три проживешь.
— А не взыскивают за отлучку? — спросил его беглый.
— Чего там взыскивать?! Им же лучше: по крайности, порция моя остается в кармане. Мне что? Мне теперь ничего, одно слово — благоденствую!
Пришли в квартиру Викулыча, в которой слегка припахивало ладаном, а перед яркими образами неугасаемая лампадка теплилась, и во всем кидались в глаза чистота и порядок с чисто русским характером. Патриарх прежде всего