была слишком тяжелая жизнь, чтобы я протянул ноги или утратил работоспособность.
Итак, Гоген и Гийомен – оба – хотят устроить обмен, чтобы получить пейзаж с Альпием. Впрочем, таких пейзажей два, я лишь думаю, что последний, только что отправленный мной, – более волевой и точный по выражению.
Может быть, я попытаюсь писать по работам Рембрандта; в особенности мне хочется изобразить молящегося, в гамме тонов от светло-желтого до фиолетового.
Прилагаю письмо Гогена; что касается обмена, поступай на свое усмотрение, бери то, что понравится, – уверен, что вкусы наши совпадают, и чем дальше, тем больше.
Если бы я мог работать без этой чертовой болезни! Сколько всего я сделал бы, отгородившись от других, слушая, что подсказывает здешний край. Но вот – это путешествие окончено. Словом, меня утешает огромное, огромнейшее желание вновь увидеть тебя, твою жену и твоего ребенка и еще всех друзей, которые вспомнили обо мне в несчастье, как, впрочем, и я не переставал думать о них.
Я почти убежден, что на севере излечусь быстро, по крайней мере на довольно продолжительное время, и все же предчувствую, что болезнь вернется через несколько лет – но не сразу же. Вот что я полагаю, понаблюдав здесь за другими больными: часть их значительно старше меня, а те, кто моложе, не заняты ничем или почти ничем – студенты. Впрочем, что мы об этом знаем?
К счастью, письма от сестры и матери дышат спокойствием. Сестра пишет очень хорошо, описывая пейзаж или вид города так, что это кажется страницей из современного романа. Я все время побуждаю ее заниматься хозяйством, а не художествами, ибо знаю, что она слишком чувствительна и в ее возрасте трудно отыскать путь для развития своих художественных талантов. Очень боюсь, что она тоже будет страдать от подавленных художественных устремлений. Но она так энергична, что как-нибудь выйдет из положения. Я говорил с г-ном Пейроном о ситуации и сказал ему, что моя участь здесь почти невыносима, что, не зная в точности, как поступить, я бы предпочел вернуться на север.
Если ты чувствуешь себя хорошо и назовешь день, когда будешь ждать меня в Париже, я попрошу кого-нибудь из местных сопровождать меня до Тараскона или до Лиона. Затем ты будешь встречать меня – или пошлешь кого-нибудь для этого – на вокзале в Париже. Сделай так, как считаешь нужным. Пока что я оставлю свою мебель там, в Арле. Она у друзей, и я убежден, что они вышлют ее мне, как только я попрошу. Но перевозка и упаковка будут стоить почти столько же, сколько она сама. Это путешествие видится мне полным крушением – невозможно делать ни то, что хочешь, ни то, что следует. Прогулявшись немного в парке, я обрел ясность, нужную для работы, в голове больше идей, чем я когда-либо смогу воплотить, но это нисколько не смущает меня. Я работаю кистью, как машина. Итак, основываясь на этом, я смею верить, что на севере ко мне вернется уверенность в себе, как только я освобожусь от окружения и обстоятельств, которых не понимаю и не желаю понимать. Г-н Пейрон был так добр, что написал тебе и напишет еще раз сегодня; я покидаю его с сожалением. Крепко жму руку тебе и Йо. Очень благодарен за твое письмо.
Всегда твой Винсент
868. Br. 1990: 869, CL: 631. Тео Ван Гогу. Сен-Реми-де-Прованс, воскресенье, 4 мая 1890
Дорогой брат,
спасибо за твое сердечное письмо и за портрет Йо, очень красивый и удачный в смысле позы. Мой ответ будет очень простым и настолько практическим, насколько возможно. Для начала я категорически не согласен с тем, что меня следует сопровождать во время всей поездки. Оказавшись в поезде, я больше не рискую ничем, я не из тех, кто опасен, – предположим даже, что со мной случится кризис; разве не будет в вагоне других пассажиров и разве на любом вокзале не знают, что делать в таких случаях? Твое беспокойство по этому поводу гнетет меня так сильно, что приводит в совершенное отчаяние.
Я только что сказал то же самое г-ну Пейрону, заметив, что за кризисами вроде моего всегда следуют три или четыре месяца полного спокойствия. Надеюсь воспользоваться этим отрезком времени, чтобы переехать, – я хочу переехать в любом случае, мое желание выбраться отсюда теперь абсолютно.
Я не чувствую себя сведущим, чтобы судить о здешнем способе лечения больных, я не желаю вдаваться в детали – но вспомни, пожалуйста, как около 6 месяцев назад я предупреждал тебя о том, что, если меня постигнет такой же кризис, я захочу сменить заведение. И я слишком запоздал, пропустив за это время один приступ, – был самый разгар работы, я хотел завершить начатые картины, иначе меня бы уже не было здесь. Ну ладно, скажу тебе, что, по-моему, самое большее двух недель (меня, однако, скорее устроила бы одна) достаточно для принятия мер к переезду. Я возьму сопровождающего до Тараскона и даже до одной-двух станций за ним, если ты настаиваешь. Когда я прибуду в Париж (отправляясь отсюда, я дам телеграмму), ты заберешь меня на Лионском вокзале.
Сейчас, мне кажется, надо бы как можно скорее повидаться с этим врачом в деревне, потому багаж мы оставим на вокзале.
Итак, я пробуду у тебя, скажем, 2–3 дня, затем уеду в эту деревню, где поселюсь в гостинице.
Вот что, мне кажется, ты мог бы написать на днях – не медля – нашему будущему другу, тому самому врачу: «Мой брат очень хочет познакомиться с Вами и предпочел бы получить у Вас консультацию, прежде чем остаться в Париже еще на какое-то время. Надеюсь, Вы не возражаете против того, чтобы он провел несколько недель в Вашей деревне, где будет писать этюды; он уверен, что поладит с Вами, полагая, что после возвращения на север его болезнь отступит, тогда как дальнейшее пребывание на юге угрожает обострить его состояние».
Ты напишешь ему что-нибудь в этом роде, через день или два после моего приезда в Париж мы дадим ему телеграмму, и он, вероятно, встретит меня на вокзале.
Здешнее окружение давит на меня сильнее, чем я могу выразить словами, право же, я терпел больше года, – мне нужен воздух, я чувствую себя подавленным от скуки и печали.
И потом, работа не ждет, здесь я буду терять время. Зачем же, спрашиваю я тебя, ты настолько боишься происшествий – это не должно тебя пугать, право же, с момента своего прибытия сюда я каждый день вижу, как кто-нибудь валится в припадке или теряет рассудок; гораздо важнее попытаться приспособиться к несчастью. Уверяю тебя, это кое-чего да стоит – смириться с тем, что тебя держат под стражей, хотя бы и симпатичные тебе люди, пожертвовать своей свободой, быть вне общества, не имея ничего, кроме работы, никаких развлечений. Это прорезало морщины, которые исчезнут не сразу. Теперь, когда это начинает давить на меня слишком сильно, думаю, будет лишь справедливо дать мне передышку.
Поэтому напиши, пожалуйста, г-ну Пейрону, чтобы он разрешил мне отправиться не позднее, скажем, 15-го. Выжидая, я пропущу удобный момент спокойствия между двумя кризисами, а отправившись сейчас, я получу достаточно времени, чтобы свести знакомство с другим врачом. Если позже болезнь вернется, мы будем к этому готовы и, смотря по ее тяжести, поймем, могу ли я и дальше оставаться на свободе или должен навсегда засесть в заведении для душевнобольных. В таком случае, как я говорил в своем последнем письме, я отправлюсь туда, где больные работают в полях и в мастерской. Думаю, там я найду еще больше мотивов для живописи, чем здесь.
А потому поразмысли о том, что поездка стоит недешево, что это бесполезно и что я имею право переезжать из одного заведения в другое, как мне заблагорассудится, – я не требую полной свободы.
До сих пор я пытался быть терпеливым, не делал никому плохого, разве это справедливо – приставлять ко мне сопровождающего, как к опасному животному? Нет уж, спасибо, я против. Если случится кризис, на любом вокзале знают, что делать, и я доверюсь им.
Но смею думать, что самообладание меня не покинет. Я так душевно страдаю из-за того, что мне приходится уезжать таким образом, что страдание пересилит безумие и, смею