Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дочь скоро овладела умом отца и склонила его на свою сторону… Принц, который вовсе не был таков, каким его по необходимости изобразили в манифесте, поражается наружностью девицы (к чему много способствовали лета и уединение, в котором он был содержан)… Хитрая скоро проникла принца; говорила с ним, читала, рисовала, день ото дня далее и далее довела его до сознания в любви и заключила с ним условие, что б ни последовало с ним в лучшем обстоятельстве, он женится на ней… Случай сводит ее с Мировичем, человеком подобного же характера, как и она, но вдобавок озлобленного первыми вельможами. Они знакомятся, сближаются. Девица влюбляет его в себя, дает ему мысль о возведении Иоанна на престол и поселяет в него надежду стать при нем генералиссимусом, светлейшим князем и пр. и пр… Мирович… не подозревал никакой связи у его возлюбленной с принцем, а полагал, что она действует для пользы его (Мировича) и из любви к нему».
Вероятно, Иван Антонович мыслился как своеобразный двойник князя Мышкина. Чистый, не затронутый соблазнами и пороками света, принимающий Божий мир как высшую данность, живущий в единении с природой. Для него непереносимы страдания любой Божьей твари, кошки или мыши, вызывают у него желание умереть. Возможно, мышь, являющаяся во сне Ивану Антоновичу, надоумила Достоевского дать своему герою фамилию Мышкин. А мысль о пролитии крови любого живого существа, даже кошки, в «Братьях Карамазовых» дошла до утверждения о слезинке ребенка как мере недопустимого страдания, пусть даже этим будет куплен прогресс всего человечества.
Дочь коменданта — это своеобразное отражение в исторической легенде образа Настасьи Филипповны, к которой вполне можно применить слова о необыкновенном для девушки характере. Мирович послужил одним из прототипов Рогожина. Парфен Семенович готов на все, влекомый неудержимой страстью.
В «Идиоте» все же появилось упоминание одного яркого эпизода истории XVIII века, правда, относящегося еще к петровскому времени.
Ипполит Терентьев, молодой человек, склонный к самоубийству, спрашивает Мышкина:
«— Читали вы, князь, про одну смерть, одного Степана Глебова, в восемнадцатом столетии? Я случайно вчера прочел…
— Какого Степана Глебова?
— Был посажен на кол при Петре.
— Ах, боже мой, знаю! Просидел пятнадцать часов на коле, в мороз, в шубе, и умер с чрезвычайным великодушием; как же, читал… а что?
— Дает же Бог такие смерти людям, а нам таки нет! Вы, может быть, думаете, что я не способен умереть так, как Глебов?
— О, совсем нет, — сконфузился князь, — я хотел только сказать, что вы… то есть не то что вы не походили бы на Глебова, но… что вы… что вы скорее были бы тогда…
— Угадываю: Остерманом, а не Глебовым, — вы это хотите сказать?
— Каким Остерманом? — удивился князь.
— Остерманом, дипломатом Остерманом, Петровским Остерманом, — пробормотал Ипполит, вдруг несколько сбившись. Последовало некоторое недоумение.
— О, н-н-нет! Я не то хотел сказать, — протянул вдруг князь после некоторого молчания, — вы, мне кажется… никогда бы не были Остерманом…
Ипполит нахмурился.
— Впрочем, я ведь почему это так утверждаю, — вдруг подхватил князь, видимо желая поправиться, — потому что тогдашние люди (клянусь вам, меня это всегда поражало) совсем точно и не те люди были, как мы теперь, не то племя было, какое теперь в наш век, право, точно порода другая… Тогда люди были как-то об одной идее, а теперь нервнее, развитее, сенситивнее, как-то о двух, о трех идеях за раз… теперешний человек шире, — и, клянусь, это-то и мешает ему быть таким односоставным человеком, как в тех веках…»
Степан Богданович Глебов (ок. 1672–1718) был любовником жены Петра I Евдокии Лопухиной. В 1718 г. он по обвинению в заговоре против Петра был после жестоких пыток присужден к смертной казни и 16 марта 1718 года посажен на кол. Глебов был одет в шубу и теплые сапоги и умер только спустя четырнадцать часов. О подробностях гибели Глебова Достоевский узнал из шестого тома «Истории царствования Петра Великого» Н. Г. Устрялова (1859).
Здесь противопоставлено идейное единомыслие, будто бы существовавшее в России еще полтора века назад, и идейный разброд 1860-х, который внушал Достоевскому большую тревогу. Писатель полагал, что злодейства со стороны власти существовали всегда, но реакция на них общества была разной. Во времена Петра оно было едино как в их моральном осуждении, так и в понимании того, что эти эксцессы не должны приводить к отрицанию самого института монархии и самодержавной власти. В XIX же веке появились нигилисты, которые стали использовать пороки и преступления власти для борьбы с самой властью и отрицания знаменитой триады православия, самодержавия и народности. Вот это и тревожило Достоевского, видевшего выход в приближении интеллигенции к народу, который хранит истинно православную веру.
Вспомним, какой видит Настасью Филипповну князь Мышкин, сперва еще только на портрете; «Она была сфотографирована в черном шелковом платье, чрезвычайно простого и изящного фасона; волосы, по-видимому, темно-русые, были убраны просто, по-домашнему; глаза темные, глубокие, лоб задумчивый; выражение лица страстное и как бы высокомерное. Она была несколько худа лицом, может быть, и бледна…
— Удивительное лицо! — ответил князь, — и я уверен, что судьба ее не из обыкновенных. Лицо веселое, а она ведь ужасно страдала, а? Об этом глаза говорят, вот эти две косточки, две точки под глазами в начале щек Это гордое лицо, ужасно гордое, и вот не знаю, добра ли она? Ах, кабы добра! Все было бы спасено!
— А женились бы вы на такой женщине? — продолжал Ганя, не спуская с него своего воспаленного взгляда.
— Я не могу жениться ни на ком, я нездоров, — сказал князь.
— А Рогожин женился бы? Как вы думаете?
— Да что же, жениться, я думаю, и завтра же можно; женился бы, а чрез неделю, пожалуй, и зарезал бы ее».
Мышкину дано предвидение судьбы других, но не своей. Он точно узрел в своей любимой гордость и страдания, страсть и высокомерие. Она вся соткана из противоречий и, не в силах их преодолеть, гибнет от ножа того из любовников, кто сам несет в себе те же противоречия. Рогожину: «У тебя… Парфен Семеныч, сильные страсти, такие страсти, что ты как раз бы с ними в Сибирь, на каторгу, улетел, если б у тебя тоже ума не было, потому что у тебя большой ум есть». Она еще не подозревает, что на каторгу он улетит именно из-за нее.
Перебрав с 4 по 18 декабря 1867 года множество планов, Достоевский обрел идею изобразить «вполне прекрасного человека». В письме к своему старому другу поэту А. Н. Майкову от 31 декабря 1867 г. Достоевский признавался: «Труднее этого, по-моему, быть ничего не может, в наше время особенно… Идея эта и прежде мелькала в некотором художественном образе, но ведь только в некотором, а надобен полный. Только отчаянное положение мое принудило меня взять эту невыношенную мысль. Рискнул, как на рулетке: „Может быть, под пером разовьется!“
1(13) января 1868 г. он писал об этом же С А Ивановой: „Идея романа — моя старинная и любимая, но до того трудная, что я долго не смел браться за нее… Главная мысль романа — изобразить положительно прекрасного человека. Труднее этого нет ничего на свете, а особенно теперь. Все писатели, не только наши, но даже все европейские, кто только ни брался за изображение положительно прекрасного, — всегда пасовал. Потому что это задача безмерная. Прекрасное есть идеал, а идеал — ни наш, ни цивилизованной Европы — еще далеко не выработался“. Утверждая, что единственное „положительно прекрасное лицо“ для него Христос, Достоевский перечислял лучшие образцы мировой литературы, на которые он ориентировался: во-первых, на Дон Кихота Сервантеса, „из прекрасных лиц“ стоящего „всего законченнее“, затем на Пиквика Диккенса, который, правда, послабее Дон Кихота, и, наконец, на Жана Вальжана из романа „Отверженные“ Виктора Пого. Последнего Достоевский ранее называл „провозвестником“ идеи „восстановления погибшего человека“. В первых двух случаях, по словам Достоевского, герой „прекрасен единственно потому, что в то же время и смешон.“ Является сострадание к осмеянному и не знающему себе цену прекрасному — а стало быть, является симпатия и в читателе». «Жан Вальжан, тоже сильная попытка, — но он возбуждает симпатию по ужасному своему несчастью и несправедливости к нему общества». Своего героя устами Аглаи Епанчиной Достоевский характеризует как «серьезного» Дон Кихота, соотнеся его с героем пушкинской баллады о «рыцаре бедном», самоотверженно посвятившем свою жизнь служению высокому идеалу.
21 марта 1868 года в черновике Достоевский писал: «Синтез романа. Разрешение затруднения.
Чем сделать лицо героя симпатичным читателю?
Если Дон-Кихот и Пиквик как добродетельные лица симпатичны читателю и удались, так это тем, что они смешны.
- Тайны великих книг - Роман Белоусов - Филология
- ПО СТРАНЕ ЛИТЕРАТУРИИ - Валентин Дмитриев - Филология
- Марк Твен - Мария Боброва - Филология