Читать интересную книгу Идрис-Мореход - Таир Али

Хлопок, ослепительная вспышка магния, белое облачко дыма, крышка объектива закрывается, и образ дедушки переходит на фотографическую пластину. Сразу после этого начинает сгущаться привычная темнота. В ней исчезает Идрис Халил, и студия Рустамяна с богатым персидским ковром на полу, и трехногая немецкая машина — полированный ящик с черным хоботом, оканчивающимся выпуклым глазом, и сам почтенный фотомастер Иван Акопович, и его двухэтажный дом в переулке напротив больницы. Исчезают и два брата–близнеца Иса и Муса, арендующие здесь же первый этаж под мастерскую: один из них часовщик, другой — гравер. А вместе с ними исчезают и дедушкины серебряные часы, оставленные у них для ремонта (они лежат на подоконнике в деревянном ящичке)…

Но темнота длится лишь несколько мгновений, необходимых для смены декораций. И вот уже Идрис Халил сидит за столом в просторной комнате с решетками на окне, выходящем в тюремный двор, и, слюнявя палец, листает страницы толстой канцелярской книги. Перед ним стопка из нескольких папок, бронзовый чернильный набор, пепельница и, на случай отключения электричества, керосиновая лампа. На стуле возле железной печки, сложив на груди руки, дремлет старший надзиратель. И хотя глаза его закрыты, Идриса Халила не покидает чувство, что он лишь притворяется спящим. На необъятном поясе Мамеда Рафи висит связка ключей.

Идрис Халил снова и снова пытается сосредоточиться на выцветших столбцах цифр, сбивается, начинает сначала. Тщетно. Наконец, отложив в сторону книгу, он поворачивается к окну. Над бывшим казарменным плацем плывет темно–серое зимнее небо.

Почти шепотом:

— Мамед Рафи… Ты спишь?

Закрытые веки толстяка перестают подрагивать.

— Мамед Рафи!

Надзиратель проворно вскакивает со своего стула.

— Я здесь, начальник–бей!

— Поставь самовар.

— Слушаюсь, начальник–бей!

Громыхая сапогами, Мамед Рафи выходит из комнаты.

Остров–тюрьма.

Заведение, вверенное попечению Идриса Халила — особое. После закрытия лагеря для военнопленных на Наргине — это единственная секретная тюрьма республики, где содержатся «политические». Сейчас в наскоро перестроенном солдатском бараке, разделенном внутри занавесями на манер походных госпиталей, с окнами–бойницами на базарную площадь — их в общей сложности 27 человек, из которых большинство составляют активисты «Гуммет» и других левых партий, осужденные без суда и следствия. Официально они числятся либо пропавшими без вести, либо погибшими. Иначе говоря, их не существует, как не существует и самой тюрьмы, четырех надзирателей, Мамеда Рафи, десятка солдат, несущих посменную вахту, и молодого начальника — капитана национальной армии Идриса Халила, моего дедушки.

По краям базарной площади лежит талая грязь. У товарной лавки распряженная лошадь жует овес из мешка, натянутого на влажную морду. Тощий часовой в длиннополой шинели курит самокрутку и наблюдает за тем, как двое рабочих замешивают известь в железной бадье: вот уже вторая неделя, как по распоряжению Идриса Халила приводят в порядок соседние с главным бараком помещения, чтобы при необходимости можно было расселить заключенных по камерам.

Зыбкое небо над площадью отражается в черном зеркале огромной лужи прямо посередине безлюдных торговых рядов.

…Идрис Халил — студент, любовник, поэт и солдат. Идрис Халил — арестант и тюремщик. Продолжая свое бесцельное бегство, начатое им когда–то в Константинополе (а может быть, и раньше, например, в тот самый день, когда поезд впервые увез его с Сабунчинского вокзала в глубь дремлющей страны), он все время меняет личины и маски, прячется среди естественных фантомов, созданных временем на границе нескольких миров…

Иногда, окончательно запутавшись в перипетиях биографии моего деда, я впадаю в отчаяние, и тогда лишь старая фотография, снятая Иваном Акоповичем, оказывается единственной спасительной нитью, еще связывающей меня с прошлым и с Идрисом Халилом. Фотография и сны — вот мое спасение от беспамятства! Они хранят в себе свет и подвижный образ платоновской вечности, которое одно и есть время. И стоит мне только закрыть глаза — я вижу Идриса Халила, склонившегося в зимний день над канцелярской книгой, в которой выцветшие от времени фиолетовые чернила текут по страницам вначале в спотыкающемся ритме кириллицы, а затем вальсирующим арабским «алифбейсом». Заглянув через его плечо, я, хоть и с трудом, но могу разобрать: «…арестован по подозрению к причастности…». Идрис Халил захлопывает книгу и поворачивается к окну, к зимнему небу, разрезанному прутьями решетки. Сегодня 11 января 1919 года…

Появляется Мамед Рафи с кипящим самоваром. Ставит его на низкий столик у печи. Опять выходит из комнаты и возвращается уже с подносом, на котором стоят сахарница, блюдце с нарезанным лимоном и стакан в серебряном подстаканнике. Поверх кусков колотого сахара — в фольговой упаковке плитка немецкого шоколада — это из пожертвований «Товарищества Нобель и сыновья» военнопленным на Рождество. Помимо шоколада, Георг Карлович Бергер, управляющий обширными предприятиями «Товарищества» на острове, прислал еще три ящика мясных консервов, несколько мешков белой муки для тюремной пекарни, копченой рыбы и теплые одеяла. Знакомство Георга Карловича и Идриса Халила состоялось на праздничном ужине у Калантаровых по случаю Нового Года, где каждый из гостей получил в подарок образец рукоделья средней дочери Мамеда Рзы — Ругии–ханум. В дедушкином подарке изломанные линии орнаментального кубизма сплетаются в продолговатые бутоны чудесных цветов, составленные из красных, зеленых и синих квадратов, чередующихся с оранжевыми треугольниками.

— Начальник–бей! — Говорит Мамед Рафи, подставляя стакан под носик самовара. — Ночью к острову опять подходил баркас из Астрахани. Не иначе, как нефть грузили …

— С чего ты взял?

— В поселке говорят. В домах за артелью видели сигнальный костер на берегу…

— Ну и что? Может, это рыбаки…

Мамед Рафи отрицательно качает головой.

— А как красные могли проскочить патрульные суда?

— Кто их знает! Шайтан помогает им! — Желтые глаза старшего надзирателя превращаются в узкие щелочки. — Утром опять туман был, спаси нас Аллах!

7

Полдень. Стрелки серебряных часов, оставленных в мастерской братьев Исы и Мусы, стоят безжизненно и холодно. Над островом — шторм, и тощие кипарисы вдоль больничной ограды со скрипом гнутся до самой земли.

Просторный переулок сразу за больницей весь запружен людьми. В основном это жители соседних домов, но есть и промысловые рабочие с окраин поселка, и даже рыбаки в узнаваемых серых архалуках. У пыльной витрины, на которой бронзовой краской размашисто написано «Мастерская братьев Караевых», стоят в ряд несколько жандармов, подвода и полицейский фургон, запряженный ломовой лошадью.

Здесь, в переулке, напор ветра чуть слабее, но Идрису Халилу все равно приходится придерживать рукой офицерскую папаху. Подняв голову, он внимательно смотрит на прикрытые массивными ставнями окна над мастерской, но невольно взгляд его поднимается выше, к небу — темно–серому, почти черному, с заметным фиолетовым отливом, тяжело навалившемуся на крышу дома.

Знак беды!

— А ну! Дайте пройти! Чего стоите! — Зычным голосом для острастки кричит один из жандармов. — Шевелись!..

Пройдя сквозь расступающуюся толпу, Идрис Халил входит в подъезд и быстро поднимается по ступеням, покрытым ковровой дорожкой. На площадке второго этажа над полуприкрытой дверью горит электрическая лампочка в стеклянном абажуре.

Квартира–студия Ивана Акоповича. Чавуш проводит его из длинного коридора в гостиную.

— Вот видишь, дорогой мой друг, что творят! Собачьи дети! В центре поселка!.. Проходи! Проходи! — Говорит Мамед Рза Калантаров, встречая его на пороге.

Подходит доктор Велибеков. Пожав руку Идрису Халилу, он снимает очки и кладет их в нагрудный карман твидового пиджака.

— Ну, что там, Мурсал?

— Судя по первым признаком, смерть наступила часов шесть, а то и семь назад. То есть, на рассвете. Характер трупного окоченения ясно указывает…

— Ради Аллаха, доктор, избавь нас от этих подробностей! Просто скажи, можно его снимать или нет! Ты уже полчаса там с ним возишься! Чавуш!..

Иван Акопович со связанными за спиной руками висит на крюке люстры, прямо посередине темной гостиной, и высокие зеркала в богатых бронзовых рамах на стенах друг против друга бесконечно умножают его синее лицо с кляпом во рту. На вощеном паркете под ним — лужица.

— Так обычно случается, — начинает объяснять Велибеков, заметив взгляд Идриса Халила, — при асфиксии мышцы сфинктера и…

— Ну, я же просил тебя! — раздраженно окрикивает его Калантаров. Доктор обиженно поджимает губы и отходит в угол комнаты. Повозившись с щеколдой, он открывает ставни на окне: мерцающий свет, скользнув по зеркалам, теряется в глубине гостиной, среди кожаных диванов и пыльных ковров.