Читать интересную книгу Идрис-Мореход - Таир Али

Идрис Халил сидит на скамейке у правого борта, глубоко надвинув на лоб офицерскую папаху. В просветах между тюками всевозможных видов и размеров, собранных на палубе, он видит верхушку Девичьей Башни, плывущую высоко в небе над цокольными крышами складов, и неподвижные рыхлые тучи, готовые пролиться дождем, и чаек над пристанью.

На часах — половина девятого. Ожившие стрелки вновь показывают время.

Стараясь не обращать внимания на любопытные и, отчасти, боязливые взгляды пассажиров, исподволь разглядывающих его добротную шинель с капитанскими нашивками на рукаве, начищенные до тусклого блеска новые сапоги и кобуру на поясе, он достает из кармана папиросы и закуривает. Помимо вместительного чемодана, у него с собой еще плетеная корзина со снедью, заботливо собранной в дорогу Зибейдой–ханум.

Оглушительный гудок возвестил об отплытии. Только что подняли швартовые. Вода за кормой вспенилась, разрезаемая стальными лопастями винта, и, тяжело покачиваясь, баржа, на флагштоке которой трепещет новый трехцветный флаг, стала медленно отходить от пристани. Свинцово–зеленые волны за бортом покрылись тонкой каймой пены.

Чем дальше от них набережная, тем отчетливее из холодной дымки раннего декабрьского утра проступает город, заслоненный до этого крышами складов.

…Корабли рассекают море, корабли плывут к горизонту. Голодные чайки остаются за спиной, дом остается за спиной, и скулы сводит от холода и тревожного ожидания…

Путешествие на одинокий остров Пираллахы.

Уткнувшись носом в отворот шинели, остро пахнущий влажным драпом, Идрис Халил закрывает глаза, и там, в мерцающей темноте за пеленою век он тщетно пытается вообразить себе весь путь по пустынному морю до маленького острова.

Если следовать за ним по карте, то можно увидеть крошечный кораблик, ведомый пунктиром на северо–восток. В скобках указано расстояние от Баку до Пираллахы: 46 русских верст. Это значит — 27 английских морских миль или 7 персидских агачей. Иначе говоря, всего 50 привычных нам километров!

На выходе из бухты прямо перед ними где–то на зыбкой грани между небом и морем возникает другой остров, Наргин, с его старым маяком, пульсирующим на фоне сплошной стены серых туч.

Качка заметно усилилась. Баржа идет медленно, тяжело переваливаясь с боку на бок под боковыми ударами стремительных волн. Баку больше не виден. Затянутый туманом, он как–то незаметно исчез из поля зрения. Идрис Халил обернулся, но за спиной теперь была лишь ничем не ограниченная пустота да пунктирный шлейф пены…

Они огибают Наргин.

Мимо проходит матрос в измазанном мазутом бушлате. На правой щеке — глубокий застарелый рубец.

— Когда прибудем? — Приходится почти кричать.

Матрос:

— Если ветер не усилится, часов через пять… Видимость плохая…

— А если усилится?..

Матрос пожимает плечами и улыбается.

Идрис Халил долгим взглядом смотрит на море, покрытое белыми бугорками, и приступ тошноты и мучительного страха заставляет его снова закрыть глаза, отгородившись от происходящего спасительной темнотой. И постепенно, несмотря на холод, он засыпает, и в первом сне второго дедушкиного путешествия, как и раньше до этого, будто наваждение, появляются горячие утренние хлебцы, посыпанные маковыми зернами в больших плетеных корзинах, и черные длинные противни, на которых лежит нарезанная ромбиками пахлава, отливающая тусклым глянцем…

Первый сон с того дня, как он навсегда покинул Константинополь. Он означает начало чего–то нового в жизни Идриса Халила.

Сколько он спал — неизвестно. Идрис–мореход проснулся, разбуженный внезапно наступившей тишиной.

Молчат машины. Полный штиль. Они стоят, окруженные густым туманом. Туман настолько плотный, что за бортом не видно моря, и оно обозначено лишь мерным плеском воды. Сигнальные огни, зажженные на носу и на корме, превратились в тусклые желтые пятна, размытые по краям. Что–то одиноко и гулко скрежещет в пустых трюмах. Невидимые пассажиры тревожно молчат, притаившись между укутанными туманом тюками и баулами. Они молятся. Молятся тому, в чьей только воле в одно мгновенье рассеять проклятое марево или навсегда оставить их висеть между небом и землей, между прошлым и будущим, в белом облаке, до тех пор, пока не явятся ангелы с серебряными трубами, чтобы возвестить о конце времен…

Идрис–мореход достает часы и с удивлением обнаруживает, что стрелки их безжизненно стоят. Он подкручивает заводной механизм, трясет их, но все зря. Тонкие золотистые стрелки вновь показывают абстрактное время вечности…

А туман, изрыгаемый какой–то неведомой машиной, все продолжает прибывать. Клубясь, он ползет на баржу со всех сторон, забивается в пустоты, оседает на ржавых поручнях каплями воды. Идрис Халил чувствует, как его шинель постепенно набухает от влаги, тяжелеет. Достав папиросу, он долго не может зажечь отсыревшие спички.

…Как завершающий аккорд молитвы, обращенный к повелителю ветров и времени, раздается долгий призывный гудок из пароходной трубы. Но откликом ему — все тот же плеск воды и скрежет в пустых трюмах баржи. Потому что сказано: «по звезде они находят дорогу». По звезде, а не по звуку. И если нет ни звезды, ни знака, что укажет им путь?

(Идрис–мореход усмехается, презрительно опустив уголки губ под кончиками республиканских усиков. Он знает точно: Судьба и Случай оберегают его, и путь до острова, прочерченный невидимыми чернилами на его лбу, так или иначе, будет пройден до конца.)

Недокуренная папироса летит за борт: оранжевый уголек, будто падающая звезда, прочерчивает дугу в молочной пустоте и с шипением гаснет, коснувшись воды. Скатившись с кончика пера, строчка провисает в воздухе, так и оставшись недописанной:

На кораблях, рассекающих море, читая молитвы

Против холода и тревоги…

Строчка без всяких многоточий на полях рукописи. Всего несколько слов, записанных быстрым почерком, но за выцветшими чернилами таится тот самый первый день второго путешествия.

Три часа безвременья.

Они все стояли и стояли, подавая жалобные гудки, длинные паузы между которыми были заполнены оглушительной тишиной и холодом. И когда отчаяние стало уже невыносимым, их вдруг услышали. И тотчас легкий трепет, словно чье–то дыхание, пробежал по клубам тумана, по многолюдной палубе, и отчетливо запахло снегом, и вскоре с запада налетел ветер, и стал дуть им в спину, расчищая дорогу впереди. Белая пелена треснула, в просветах на горизонте показалось небо, черное и низкое. Спешно запустили машины.

— …волнуются…скоро доберемся…на все воля Аллаха!.. — доносится до дедушки обрывок разговора двух человек, сидящих возле огромного тюка.

— На все воля Аллаха! — шепотом повторил Идрис Халил, поплотнее запахиваясь в отсыревшую шинель.

Баржа, подгоняемая ветром, продолжает свой путь.

Они прибыли на Пираллахы уже в сумерках.

Тусклые огни поселка гроздьями спускались из темной глубины острова к самой пристани. Люди на палубе, уставшие от качки и холода, начали собираться, оживленно перекидывались словами, радуясь удачному завершению их путешествия. Сняв папаху, Идрис Халил стоял у борта и вглядывался в грязно–серые сумерки, сходящие с темнеющих небес, запруженных клочьями туч, и ветер обдувал его коротко стриженые волосы.

Пираллахы означает — Святыня Аллаха. Но в декабрьских сумерках 1918 года с палубы старой баржи остров, тогда еще не соединенный с сушей десятикилометровой насыпью, больше напоминал огромную могилу, увитую гирляндами ночных светлячков.

Они причалили уже почти в полной темноте.

На мокрой пристани, освещенной двумя фонарями, было много народу. Под деревянными сваями глухо клокотало море. Впереди, у деревянного барака в одно окно, стояли солдаты, вооруженные винтовками, дальше несколько важных господ в длинных шинелях. В ожидании, когда перекинут мостик, пассажиры стали протискиваться к выходу. На пристани появились таможенники с большими канцелярскими книгами в руках.

Как и следовало ожидать, Идриса–морехода пропустили вперед. Еще бы, это его встречали господа в длинных шинелях.

— С благополучным прибытием на Пираллахы, Идрис–бей! Мы уже, признаться, начали беспокоиться!

— По дороге был сильный туман. Часа три стояли, не меньше…

— Знаю, знаю! Но слава Аллаху, что все обошлось! Погода меняется так часто.

Идрис Халил соглашается.

— Позвольте представиться — начальник здешнего полицейского участка, майор Мамед Рза Калантаров. А эти господа — комендант острова, полковник, уважаемый Мир Махмуд Юсифзаде, и вот, пожалуйста, наш главный санитарный врач Мурсал Велибеков.

— Я из сеидов! — Многозначительно кивает полковник–комендант, и улыбка освещает его маленькое сморщенное личико, напоминающее печеное яблоко.