Получив приказ, солдаты сделали подкоп под звонницей и на подводах начали свозить бочки с порохом. Наполеон сидел на своем походном стуле перед звонницей и наблюдал за действиями солдат.
– Как вы думаете, месье Бейль, – спросил Наполеон, – башня упадёт или устоит?
Поскольку Стендалю война дико осточертела, а русская зима не оставляла никаких надежд на выживание, он решился сказать Наполеону правду.
– Я не знаю, устоит ли башня или нет, – ответил Стендаль. – Всё зависит от качества постройки и количества пороха. Но одно я знаю точно: император Франции впервые проявил трусость.
Наполеон выдержал значительную паузу, видимо, решая, как поступить с наглецом – повесить или расстрелять? Поскольку время позволяло не спешить, он попросил объясниться.
– Видите ли, месье Бонапарт, – сказал Стендаль, – до сих пор вы даже в самых критических ситуациях принимали решение сами. Сегодня, ставя решение вопроса об уходе из Москвы в зависимость от устойчивости русской башни, вы перекладываете свои обязанности на плечи Бога. То есть, отдаёте судьбу русской кампании на волю случая. Это свидетельствует о вашей нерешительности, которая за вами никогда не числилась...
Звонница дала трещину, но устояла. Наполеон покинул загадочную Москву, оставив расправу с литератором Стендалем до лучших времён.
Я не знаю, была ли известна председателю писательского союза сия историческая ситуация, но поступил он, как Наполеон – решил отдать судьбу поездки Аксёнова на волю Всевышнего и попросил позвать опального писателя.
Василий никак не ожидал, что получит редкую возможность лицезреть на расстоянии вытянутой руки всё руководство Союза писателей СССР скопом. Поначалу он явно растерялся. Сидел, набычившись, выставив вперёд свою громадную голову с копной светлых волос, и смотрел исподлобья на сборище судей. В его пронзительно синих глазах читалась сложная гамма чувств – от недоверия к судьям до устойчивого решения идти до конца.
Марков весьма деликатно, но с явным подтекстом попросил Василия рассказать, о чём будут его лекции. Прекрасно понимая, что от его ответа будет зависеть судьба поездки, Василий говорил медленно, взвешивая каждое слово.
– Я ставлю своей целью донести до американских студентов мировую славу лучших произведений русской классической и современной советской литературы – от Чехова и Толстого до Шолохова и ...
Тут он замялся, не зная, кого из нынешних советских писателей поставить рядом с Шолоховым, кто был бы равен его таланту. Таковых, конечно, не было, и Вася с ужасом понял, что попал в капкан, поставленный им самим. Я следил за выражением лиц секретарей, которые явно злорадствовали, наблюдая за тщетными попытками Аксёнова выйти из идиотского положения. Пикантность ситуации состояла в том, что, кого бы он ни назвал, его ответ давал секретарям прекрасный повод для издёвки. А уж поиздеваться над литературными пристрастиями диссидента – в таком удовольствии они вряд ли себе отказали бы.
Василий достал платок, вытер пот со лба, вспомнил деятеля совсем из другой эпохи – великого римского хитреца Макиавелли и блестяще завершил фразу:
– ... и других известных советских писателей.
Ответ был настолько же обтекаемым, насколько и неуязвимым. Секретари облегчённо вздохнули. Ни у кого не возникло желания углубляться в дискуссию. Все ждали, что скажет Маркин.
– А почему именно в Штаты? – поинтересовался Маркин, явно надеясь на то, что неискушённый в таких ситуациях Аксёнов опять попадет в какой-нибудь капкан. – Ведь есть Франция, Италия, Швеция, Польша. Болгария, наконец.
Василий, наученный горьким опытом своего дебюта, ответил не сразу. Он помолчал, проигрывая в голове возможные варианты ответа.
– Во-первых, я готов ехать туда, куда вы сочтёте нужным, – с хорошо разыгранной покорностью произнёс Василий, что явно понравилось секретарям. – Но я не владею в достаточной степени языками тех стран, которые вы назвали. Я знаю английский в той мере, которая позволяет мне читать лекции о русской литературе.
Все поняли, что Вася выиграл свой раунд, и приготовились к благополучной концовке. Но тут случилось неожиданное. Аксёнов посмотрел на сытые, излучающие довольство лица секретарей – вершителей судеб русской литературы, обласканных коммунистической партией и получивших массу привилегий за свою верность политическому идолу, и сердце его не выдержало.
– Есть ещё одни довод в пользу моей поездки, – мрачно начал он, воинственно подняв вверх громадную голову, на которой явно обозначились острые рога дикого вепря. – Только что из поездки в Америку вернулись всемирно известные поэты – секретари Союза писателей СССР Сергей Наровчатов и Михаил Луконин.
Народ насторожился. В словах "всемирно известные" звучала явная издёвка, поскольку это были абсолютно средние по таланту поэты.
– Почему секретарям, – продолжал Василий, – можно ездить в Америку за счёт Союза писателей СССР, а мне – простому советскому писателю, приходится выпраши- вать и надеяться на милость руководства нашего писательского Союза? Тем более, что моя поездка оплачивается американским университетом, а не Союзом писателей.
Это был удар в солнечное сплетение. Такие вещи простым смертным не прощались, и Марков решил поставить взбунтовавшегося писателя на своё место.
– Я полагаю, – жёстко сказал он, – что поездки писателей за рубеж – это прерогатива руководства Союза писателей СССР, которому по уставу предписано решать, кому и когда выезжать за пределы нашей Родины. Своим провокационным высказыванием вы, Василий Павлович, бросаете тень на руководство Союза и вносите раскол в ряды нашей творческой организации. Это была команда "фас!". "Три поросёнка" воинственно захрюкали и бросились в бой, призывая на помощь не только Волка "русского шовинизма", но и Медведя "советского патриотизма" и Осла "идейности".
Однако секретари не бросились в бой по призыву Маркина, так как никто из них, кроме Луконина и Наровчатова, ещё не был в Америке. Тут они были на стороне Василия. Завязалась вялая дискуссия, но постепенно чаша весов стала клониться в сторону "трёх поросят", в совершенстве владевших искусством партийной демагогии. Они обвинили Василия во всех возможных грехах, припомнив ему даже официальное письмо из вытрезвителя, куда Василий попал по причине смертельной дозы алкоголя, принятой со своими друзьями во время широкого застолья в Центральном доме литераторов. (В моём архиве до сих пор хранится эта весёлая бумага, где прописан диагноз, поставленный Василию Аксёнову врачами вытрезвителя: "Пульс учащён. Речь путаная". Данный факт красноречиво свидетельствует, что ничто человеческое не было чуждо автору нашумевшей повести "Апельсины из Марокко".)
Василий понял, что судьба его поездки решена. Однако, он был не из тех, кто сдавался после первого поражения. Взвесив все "за" и "против", он вздумал перехитрить своих судей. Будучи натурой артистической, он решил разыграть тонкий спектакль под названием: "Я у мамы дурочка".
– Уважаемые коллеги, – начал Василий, и в его голосе зазвучали проникновенные нотки профессионального нищего. – Я не вижу предмета для столь жаркой дискуссии. Мне кажется, вы явно переоцениваете значение моей персоны. Посмотрите на себя и посмотрите на меня. Кто вы и кто я?
Он обвёл печальным взглядом секретарей, которые были явно заинтригованы столь необычным началом прощальной речи подсудимого.
– Вы – это прекрасно отлаженный, мощный, гармоничный, высокопрофессиональный оркестр. Вот вы, Георгий Марков, вы – как камертон, по которому настраивают свои музыкальные инструменты все оркестранты. Вы, Сергей Сартаков, – как сверкающая на солнце золотая труба, которая задаёт чистый идейный тон всему оркестру и своим ясным звонким голосом ведёт всех нас к сияющим вершинам социалистического реализма. Вы, Виталий Озеров, – словно мощный гулкий барабан, который резонирует с биением сердца советского народа и даёт широкое дыхание всему оркестру, не позволяя никому сбиться с коммунистического ритма. Вы, Юрий Суровцев, – контрабас, чей мелодичный голос словно контрапункт звучит внутри оркестра, придавая ему полифонический объём и идеологическую тональность. Вы, Михаил Луконин и Сергей Наровчатов, – словно флейта и валторна, которые своими нежными голосами облагораживают идеологическую обнажённость оркестра, наполняя общую симфонию дыханием высокой поэзии и тонкими музыкальными узорами русского национального фольклора.