Читать интересную книгу Оливье Клеман Беседы с патриархом Афинагором - Оливье Клеман

* * *

И дерзая Твоим богатым к нам благодеянием, радуюся вкупе и трепеща, огневи причащаюся трава сый, и странно чудо, орошаем неопально, якоже убо купина древле неопально горящи. Ныне благодарною мыслию, благодарным же сердцем, благодарными удесы моими, души и тела моего, покланяюся и величаю и славословлю Тя, Боже Мой, яко благословенна суща, ныне же и во веки {Там же}

«Завтра вы будете причащаться, — сказал мне Афинагор I. — Вы гораздо достойнее меня, ведь вам повезло не быть патриархом».

И вот наступила ночь. Дабы завершить этот день, патриарх приводит меня в притвор церкви Святого Георгия. Он останавливается в саду, чтобы налюбоваться и надышаться ночью. «Как все хорошо! Как чудесно!» В притворе он зажигает свечу перед иконой Богородицы, другую перед иконой пророка Илии. Теперь ему хочется поговорить. «Илия, — рассказывает он мне, — это покровитель скорняков, корпорация которых в оттоманскую эпоху была особенно процветающей в Кастории. Это настоящий византийский город в сердце Македонии с семьюдесятью церквами, украшенными фресками. Город построен на перешейке как бы острова, вдающегося в озеро. Скорняки его были настоящие ловкачи. Они умели употребить в дело малейший кусочек меха. На холме, возвышающемся над городом, стоит церковь святого Николая. Отсюда хорошо видно озеро с его маленьким портом лодки, связанные по две…»

15 августа в переполненной церкви патриарх восседает на своем троне из резного дерева. Он облечен в свою большую мантию из темного пурпура, украшенную широкими золотыми полосами. Он держит свой епископский жезл, на верхнем конце которого две сцепившиеся змеи усмирены крестом. Патриарх кажется мне бледным и усталым. От долгого поста, несомненно… Он поглощен молитвой, лицо его как бы обращено внутрь. Служба идет энергично, мужественно, не увязая в длиннотах. Очищенное византийское пение — это модулированное славословие, более динамичное, чем григорианское, и точно также лишенное всякой патетики. На «Великом входе», когда священнослужитель, несущий Святые Дары, проходит со всей сопровождающей его процессией через солею, патриарх сходит со своего трона, снимает митру и отдает низкий поклон чаше. Это процессия Грааля.

Перед самым причастием Афинагор I с особым смыслом совершает еще один литургический жест: повернувшись лицом к молящимся перед Царскими Вратами, он, отвесив еще один низкий поклон, просит прощения у народа.

После того, как верующие в конце литургии теснятся у чаши, патриарх сам раздает благословенный хлеб «антидор» (в буквальном смысле то, что заменяет дары — хлеб и вино Евхаристии) чтобы те, кто не мог причаститься, не ушли обделенными. Раздает его полными горстями, так что каждый получает по крайней мере два больших куска этого плотного, хорошо поднявшегося хлеба с легким запахом аниса.

На паперти патриарх здоровается, вступает в непринужденную беседу, фотографируется со всяким, кто пожелает. Затем уводит до полусотни человек к себе в кабинет, бродягу вместе с дипломатом, нищего имеете с профессором университета. Ложка сахарной массы в стакане воды. И вновь неустанно звучит его примиряющее слово, вновь преподается им великая наука единства.

«Братолюбивый бедняк»

Фанар летом — изумительное место встреч, перекресток Церквей и народов. Патриарх принимает каждого, беседует с ним по–гречески, по–французски, или по–английски (языки, на которых он говорит свободно), но может сказать и несколько дружеских фраз по–итальянски, по–немецки, по–испански. Общение с ним исключительно непринужденно: стаканы со свежей водой, чашки с ароматным кофе передаются из рук в руки; люди вместе читают Отче наш и даже–когда в компании есть француз — поют Марсельезу, которую патриарх переделал на свой экуменический лад: «Вставайте, дети Церкви, настал день единства». Афинагор I оставляет на завтрак почетных гостей и среди них — почти всегда православных, принадлежащих к Церквам в рассеянии или к другим Церквам–сестрам. По монашеским правилам, «патриарх не может иметь цветов у себя на столе», и дамам подают всегда отдельно. Трапеза проста и проходит быстро. Все собираются в рабочем кабинете за кофе. Малыши дремлют на коленях у своих матерей — материнство гречанок отмечено каким–то царским смирением; дети возятся и шумят. Патриарх предпочитает их всем остальным, даже и отцу Бергето, обслуживающему главны католический приход Бейоглу и в каком–то смысле представляющему Павла VI неподалеку от Фанара. Элегантный, благовоспитанный, лощеный, одетый всегда в светское, этот церковный сановник напоминает дипломата высокого стиля. Патриарх взволнован, но разговаривает с ним, но думает, видимо, о другом. Внезапно его лицо освещается внутренним светом: нашел! Он хватает со столика, стоящего рядом с его рабочим столом, маленького музыкального ангела и позолоченного дерева, ангела поистине в итальянском стиле, долго роется в куче своих бумаг, находит концерт, заботливо упаковывает ангелочка и предлагает его смуглой девчушке, что, набегавшись по комнате, уселась теперь на его колени. Отец девочки — известный греческий врач из Америки, и патриарх показывает ему лекарства, которыми он пользуется. «Но разве бывает лекарство от старости?» Внезапно он встает и направляется к молодой паре, которая только что пошла вместе с маленьким мальчиком. Это православные ливанцы, члены молодежного Движения, обновившего всю христианскую жизнь в Антиохийском патриархате. Они хорошо знают патриарха, и, возвращаясь из Европы, останавливаются в Стамбуле специально, чтобы его повидать. Они молоды и хороши собой. Патриарх смотрит на них со всей сердечной теплотой старика, который, что редко бывает, не ревнует к молодости, но благословляет ее. «Какой у тебя красивый, крепкий отец, — сразу же говорит он мальчику, — тебе бы радоваться на него». Во всей этой православной сутолоке визитеры из католиков и протестантов стараются сохранить подобающий вид, жены английских священников в мини–юбках благочестиво поджимают колени, патриарх щурится, супруге доктора Рамси он говорит, что она — первая дама, the first lady англиканской Церкви, все пространство в комнате как будто подрагивает от жары, ребенок дремлет па коленях у матери. Жара населяет своими летучими видениями красноватые холмы за Золотым Рогом. На стене — старый заслуженный солдат — генерал Севдет Сунай, президент Турецкой Республики, «в Центральном парке водятся белки, в Милуоки построена новая греческая церковь, очень красивая», на другой стороне Ататюрк гениально перевоплощается в серого тотемического волка, которому поклонялись турки у подножия Тянь–Шаня. «Мы находимся здесь уже три тысячи лет», — говорит патриарх, над ним — икона Матери Божией, со странно закутанными руками, с отрешенным, чистым, как бы ушедшим в даль ликом — таково и тайное лицо патриарха, «отделенного от всех, единого со всеми».

«Я — гражданин мира, — говорит Афинагор I. — Я принадлежу Востоку, но я стал гражданином мира». От Эпира до Македонии, от Балкан до Соединенных Штатов, от американской мечты к космополитическому опыту, который приносит ему каждое лето на Фана–ре, он пришел к видению той всемирной республики, чьей закваской станут христиане, и где каждый человек и каждый народ найдет свое место — видению того великого братства народов во Христе, о котором говорил Достоевский при открытии памятника Пушкину.

В Халки, куда патриарх отправляется отдохнуть после праздника Успения, он, воспользовавшись анфиладой двух гостиных, любит вечерами посмотреть австрийские кинохроники или австрийские документальные фильмы. Вот общество, сыгравшее столь активную роль в создании современного мира техники. Не утратив при этом своей утонченности и не потеснив Церкви. Вот страна, лишенная воли к власти, но сохраняющая наследство великого многонационального государства; короткая лента была, кстати, посвящена процветанию венгров и словенцев. Вот мир, свободный от страха. В 1967 году патриарх мечтал, что вселенский Собор, созыву которого он содейстствовал, соберется в Вене, и австрийское правительство пригласило его в этот город во время его большого путешествия по Западной Европе. Однако приглашение религиозного лидера со стороны не Церкви, а государства, смутило турецкую сторону. И патриарх отказался от поездки в Вену.

На экране, где показывалось турне австрийского дирижера, внезапно появляется Россия. Равнина, снег. Пейзаж приобретает какую–то значительность, в нем есть что–то мягкое и одновременно тяжеловесное, и что–то незавершенное, неопределенное. Австрия — страна с былой историей, Россия — с историей будущей. Православие невидимо заквашивает это тяжелое тесто. Патриарх знает это. Грек с Балкан, где в греках часто текла славянская кровь, — византиец, помнящий и о том, что Россия на вершинах своей мысли стала, по выражению Василия Татакиса, «Византией после Византии», православный, потрясенный мученическим русским опытом XX века, Афинагор I питает большую любовь ко «святой Руси».