Кто же, действительно, поверит такому глупому анекдоту? Человеку сказали:
— Разденьтесь догола. Я вас поцелую в лоб!
И гнев, и ревность, и неверие Гвидо совершенно понятны, естественны, нормальны. Он кажется единственным нормальным человеком среди этих ненормальных людей, творящих необъяснимые глупости.
Я сказал бы, что Гвидо кажется мне даже умным человеком, если б у него не было преглупой привычки: говорить всё время самому, когда ему хочется услыхать что-нибудь от других.
Он мучится, он требует ответов, а потому говорит, говорит, говорит, никому не даёт сказать ни слова.
— Ответь мне! — кричит он и читает монолог, не давая никому вставить ни звука.
— Да отвечай же! — вопит он и закатывает новый монолог.
— Что ж ты молчишь?! Разве ты не видишь, как я мучусь! — хватается он за голову и, прежде чем кто-нибудь успеет раскрыть рот, начинает третий монолог, ещё длиннее прежних.
Странный и глупый способ что-нибудь узнать!
— Ах, — возразят мне на всё это, — но ведь это же поэзия! Это же романтизм!
Но позвольте, разве поэзия и романтизм должны быть глупы и невероятны?
А «Монна Ванна»— это невероятный анекдот из быта изумительно глупых людей.
Зеркало жизни
«Сцена — зеркало жизни».
Старый-старый афоризм.
Давно уже театром не интересовались так, как сейчас.
Кажется, только и интересуются, что театром. Куда ни придёте, — по третьему слову разговор о театре.
Скоро здороваться будут:
— А! Доброго здоровья! Как похаживаете в театр?
— Да благодарю вас! Слава Богу! Каждый день. Вы как?
— Да вот тут как-то два дня не был. А то каждый день!
— Ну, и слава Тебе, Господи! Очень рад!
В Петербурге восемь больших драматических театров, не считая маленьких, клубных, сцен.
В Москве, кажется, что ни улица, то в конце непременно театр.
В провинции, говорят, не запомнят таких хороших театральных дел.
«Театр — зеркало жизни».
Похорошело, что ли, так наше общество, или просто ему делать больше нечего, что оно только и делает, — смотрится в зеркало?
Для друга театра явление, конечно, отрадное.
Моралист может заметить:
— Взрослое общество могло бы и другое дело себе найти!
Мы берём факты такими, каковы они есть.
Общество смотрится в театр. Заглянем:
— Что за изображение?
Чем должна быть современная пьеса?
То есть пьеса, отвечающая современным литературным и сценическим требованиям публики.
Пьеса, которая представляла бы собою не только эффектное и занимательное зрелище, но и составляла бы событие в литературе и театре.
Заставляла бы о себе говорить самую интеллигентную часть интеллигентной публики.
— Скажите, что автор хотел сказать? — спрашивают после первого представления новой пьесы.
— Ей-Богу, не знаю.
— Какую мысль он проводит?
— Кажется, никакой мысли!
— Позвольте! Да что же есть в этой пьесе?
— Батюшка! А настроение?!
Пьеса «в четырёх актах и семи картинах» больше не существует. Есть пьеса «в четырёх туманах и восемнадцати настроениях».
— В ней интересны некоторые «зигзаги мысли»! — как пишут нынче в рецензиях.
Добрая старая комедия, где даже в заглавии ставилась подходящая пословица:
— Вот, мол, господа честные, какую мысль желаю я провести! Заранее знайте! Смысл басни сей таков.
Она умерла.
Публика расходится с очень модной пьесы г-на Плещеева «В своей роли».[40]
— Что же хотел сказать автор? Может кокотка идти на сцену? Не может?
— Ах, Боже мой! Ни то ни другое. Он просто дал настроение. Вы задумываетесь над участью «жрицы веселья». И жаль её, и что же, на самом деле, для неё можно сделать? Вот выход! И у вас в душе остаётся тяжёлое настроение. Вот это настроение и остаётся у вас от пьесы. «И так плохо и этак нехорошо».
Публика ищет настроения.
Критика говорит:
— Пьеса туманна, но в ней есть настроение.
Литераторам и артистам остаётся давать «настроение».
Настроение!
В Париже, на бульваре Клиши, есть знаменитый «кабачок смерти». Вы заходите туда, садитесь за гроб, перед вами зажигают тоненькую восковую свечечку, как перед покойником.
Вы смеётесь.
Как вдруг откуда-то из низа потянуло сыростью и холодом.
Словно могила раскрылась под ногами.
Ваша дама трусливо поджала ножки, побледнела, шепчет трясущимися губами:
— Уйдём отсюда!
Это — настроение:
В театре г-жи Яворской идут «Ночи безумные» гр. Л. Л. Толстого, «сына своего отца».[41]
Героя «охватывает» поцелуйное бешенство под влиянием благовонных ночей Неаполя.
И когда поднимается занавес, в зрительном зале пахнет курящимися «монашками»[42].
Это и есть благовоние итальянской ночи!
— Необходимо создать настроение, которое губит героя.
И зажигают десяток «монашек».
— Погибай!
Это, однако, оттого, что дела театра пока ещё не особенно блестящи.
При более блестящих делах «настроение» будет создаваться более могущественными средствами.
Под креслами в партере будут разложены раковины от устриц.
Чтоб пахло морем!
Скрытые в рампе тайные пульверизаторы будут «напоять» воздух духами Брокар и К°.[43]
Когда в пьесе говорят о вреде курения, капельдинеры тайно из рукава будут курить «Aguilas Imperiales», 115 рублей сотня, и наполнять воздух благоуханием сигар.
Какая гамма! Какой аккорд настроений!
Прежде в пьесах главным лицом был любовник, герой, фат, ingenue, grande coquette, драматическая героиня.
Теперь пишут:
— Особенно хорош был сверчок. Успех сверчка, трещавшего за печкой, рос с каждым актом.
Аркадий Счастливцев, который умел «скворцом свистать, сорокой прыгать», получал бы великолепнейший гонорар и два бенефиса.
Был бы первым персонажем.
— «Особенно сильное настроение создал в театре скворец, заунывно свиставший за сценой. В скворце мы узнали нашего неподражаемого артиста г-на Счастливцева. Говорят, что в свой бенефис он будет за сценой сорокой прыгать. Билеты все проданы».
Ах, живи Аркадий в наше время!
Как бы он сказал Геннадию Демьяновичу Несчастливцеву:
— Ведь актёр-то нынче не в моде!
— А что у тебя там в узле?
— Настроения-с, Геннадий Демьянович!
— А драм у тебя нет?
— Драм, Геннадий Демьянович, нет! Одни настроения!
— И охота тебе, вместо пьес, настроения носить?
— Публика требует, Геннадий Демьянович!
Пьеса г-на Фёдорова «Старый дом» не имела успеха на Александринской сцене потому, что в постановке не было надлежащего настроения.
В пьесе-то есть настроение, в постановке — не передано!
Пьесу надо ставить так.
При поднятии занавеса со сцены из скрытых потайных люков несёт затхлостью и плесенью.
Вообще носу я придаю в театре большое значение. Нос до сих пор ничего не делал в театре. Действовали на зрение, на слух. А нос, что он делал? Сморкался во время самых сильных монологов и мешал? Надо заставить и его, бездельника, работать! Пусть способствует передаче настроения.
Итак, все носы приходят в скверное настроение, потому что со сцены пахнет затхлостью, плесенью и гнилью.
По стенам бегают пауки, ясно различаемые в бинокли.
Во время реплики М. Г. Савиной публика видит, ясно видит, как с потолка спускается паук и заползает почтенной артистке за воротник.
Все зрительницы нервно поводят плечами, словно и им заполз за корсаж паук.
И вот тогда-то, когда г-жа Савина скажет:
— Какой это старый, старый, старый, старый, старый дом!
Вот это настроение!
— Знаете ли, — говорит зритель, выходя с первого представления новой пьесы «в четырёх туманах и 18 настроениях», — смотрел, смотрел я — и вдруг мне в голову мысль: «Да стоит ли жить? А не застрелиться ли?» Взглянул на соседа — и обмер: «Да у него в глазах та же мысль!»
Вот это называется «настроением».
И актёры для таких пьес нужны совсем другие.
Где ты «первый любовник» добрых старых времён?
Классический первый любовник!
— Сюртучок с иголочки, на левой ручке перчаточка.
Цилиндр словно только что вычищенный ваксой. Сверкавший до боли в глазах. Он снимал цилиндр не иначе, как входя в гостиную, становился на одно колено.
Хватался за завитую голову.
И был неотразим.
Где ты «фат»? Фат, от которого на полверсты разило сердцеедом! Который имел такие жилеты, что, — выйди в таком жилете на улицу, — возьмут в полицию!
— За появление в маскарадном костюме в неположенное время.
Где классический «простак» в белокуром парике, которого театральные парикмахеры так мило называли «городской блондин»?
Как просто и ясно было всё тогда в жизни и на сцене.