Читать интересную книгу Сцена - Влас Дорошевич

Это совершенно естественно и нормально, что в Петербурге успех имеют именно антрепренёры из лакеев.

Ни одна профессия в Петербурге вообще так хорошо не оплачивается, как лакейская.

И мне не в одной театральной среде приходилось слыхать, что успех имеют только лакеи.

Мне приходилось видеть людей, приезжавших сюда с верными делами и уезжавших с отчаянием:

— Проиграл! Мой друг, я не умею холопствовать, бегать, кланяться, подкуривать, льстить, лакействовать!

Мне приходилось видеть людей способных, талантливых, приезжавших сюда служить и бежавших отсюда, сломя голову:

— Не могу! Я приехал делать дело. Я вижу ошибку и говорю: «ошибка». А мне отвечают: «Тс! Вы должны преклоняться! Вы должны находить всё гениальным. Ведь это вот чья мысль! По нашему ведомству не может быть ошибок. Мы непогрешимы и верными шагами ведём к блестящему будущему». Я говорю: «Дело, господа, в действительности обстоит вовсе не так, как вы думаете, а вот как!» Мне отвечают: «Тс! Ни слова! Дело должно обстоять так-то и так-то. Не противоречьте!» Я бегу, я не умею достаточно быть лакеем.

Мне приходилось слышать от журналистов, бежавших без оглядки из редакций, где они работали:

— Да разве там можно высказывать свои мнения? Там требуется говорить, что угодно хозяевам и департаментским вдохновителям газеты!

Это во всех областях.

Нигде на искусство «потрафлять» нет такого спроса, как в Петербурге. И что удивительного, что в области театра лакеи, для которых «потрафлять» — профессия, имеют наибольший успех?

Я вовсе не хочу петь дифирамбов покойным Сетову или Лентовскому.

В то время, как они держали летние театры в Петербурге, они, конечно, находились в двоюродном родстве с богинями драмы и музыки. Драма и музыка приходились им только «кузинами по оперетке». Но они были в родстве с искусством.

И они выписывали для лета Цукки и Дель-Эру.

А теперешние лакеи «знакомят» Петербург летом только с «demi-mondaines»[26], умеющими полчаса стоять на голове.

Те были артисты и держали театры.

Если бы Лентовскому предложить выписать «просто demi-mondaine» и поставить её в своём театре вверх ногами для привлечения публики, Лентовский дал бы за этот совет советчику по уху или просто, но нехорошо бы выругался, глядя по настроению и по бенедиктину.

Если бы то же самое предложение сделать Сетову, папа Сетов понюхал бы табачку и сказал:

— Знаете, mon cher[27], со мной однажды был презанимательный случай в этом же роде. Знаете, подхожу я однажды, по глупости, к одному антрепренёру и предлагаю: «А что бы вам, mon cher, выписать, вместо артисток, просто девиц, которые бы, без всяких слов, стояли перед публикой на головах? Многие бы ходили смотреть?» Знаете, mon cher, что мне ответил этот антрепренёр? Он сказал мне: «Пошёл прочь, мерзавец! Я держу театр, а не скверный дом!» Вот, что мне ответил, mon cher, антрепренёр на моё дурацкое предложение. Благодарю вас за совет, mon cher.

Даже Рауль Гинсбург, — хотя он теперь и пишет на карточках «маркиз», — имел некоторую совесть, конечно, не тогда, когда он рассказывал, как командовал французской армией!

Даже Рауль Гинсбург! Если бы какая-нибудь mam’zelle Фу-Фу предложила ему:

— Знаете что, cher маркиз! Хотите я, без дальних фраз, без лишних слов, возьму и встану на сцене вверх ногами, — и всё!

Даже Рауль схватился бы за голову:

— Знаете что, chère petite[28]! Доставьте это удовольствие мне и моим друзьям из прессы в отдельном кабинете! Но на сцене… Сцена, чтобы чёрт её побрал, всё-таки имеет свои требования. Что мы с ней ни делаем, но всё-таки она, дьявол, имеет свои условия! На сцене… На сцене это, с горем вам говорю… нет, нет! Уйдите и не искушайте! На сцене это невозможно!

Потому что всё-таки и Рауль Гинсбург, хотя и зарабатывал себе хлеб когда-то тем, что строил рожи, но всё же делал это на сцене и держал всё-таки театр.

A теперешний антрепренёр лакей и держит крытое помещение, где «потрафляет».

— Сил Исаич! Что бы вам выписать в ваше учреждение Фу-Фу!

— A из какех она?

— Так, вообще… «живёт»… Ну, и на сцене может.

— Девица, стало быть?

— «Demi-mondaine».

— Что ж, эти самые «деми» — товар ходовой. Мы не гнушаемся. Поёт что?

— Нет, она ничего не поёт. A просто, так… Выйдет на сцену, станет, не сказав дурного слова, вверх ногами и стоит так даже до пятнадцати минут. Гениально!

— Стыд, стало быть, всякий потеряла? Что ж сыпь, можно! Ежели, впрямь, подолгу вверх ногами стоять будет — потрафит, и учреждения не замарает!

Уровень петербургской публики вообще невысок. Это вы можете видеть особенно ясно, когда петербуржцы шатаются за границей.

Не всякий петербуржец, бывавший в Париже, бывал в Comédie Française. Но всякий знает наизусть репертуар «Ambassadeurs», хотя по разу был в Marigny, Horloge, Moulin Rouge, Casino de Paris, а в «Олимпии», когда там какая-то дама раздевалась, изображая «первую ночь новобрачной», — всякий был даже 2 раза.

И особым пристрастием «по этой части» отличаются петербургские дамы. Здесь это неловко. Но зато, попавши за границу, они «навёрстывают потерянное» и таскают мужей по кафе-шантанам с утра до ночи.

Даже «утренники» в Париже посещают.

— В чужом отечестве что ж стесняться!

Один чешский писатель даже с ужасом мне рассказывал:

— Приезжает в Прагу русское высокоинтеллигентное семейство. Я им рассказываю — у нас то-то есть, то-то стоит посмотреть, а они, в первый же вечер, с дамами — вообразите! — в «срамовку». И во второй — туда же и в третий!

Наивная страна! Там кафе-шантан называется «срамовкой», а кафе-шантанные «этуали» — «срамницами». Ей-Богу!

Так и в афишах пишут:

— Сегодня в срамовке такой-то состоится вечер с участием срамницы такой-то.

Вот страна!

При таком непременном стремлении к «срамовке» и «срамницам» антрепренёры из артистов, вроде Лентовского, Сетова, были Петербургу как-то не по плечу.

Даже стеснительны!

Словно заехал человек в глухой кавказский аул, где все жители — князья. Ну, как сказать человеку:

— Ваше сиятельство, скиньте мне сапоги!

Ну, как было сказать человеку, всё-таки артисту и вдруг:

— А нельзя ли пригласить мамзель?

По причинам, уже выше указанным, неудобно и даже небезопасно.

Шут его знает, как с ним, с артистом, разговаривать! У них там какие-то свои правила, своя амбиция особенная есть!

А как с лакеями разговаривать всякий из нас знает.

И Петербург был бы совершенно счастлив, если бы везде и всюду сидели только лакеи.

Мигнул — и кончено.

С антрепренёрами-лакеями Петербург почувствовал себя великолепно.

— Что-то, братец, мне скучно. Пригласил бы ты мне…

— Не прикажете ли пригласить мамзель Фу-Фу? Всякий стыд потерямши. Сейчас, ни слова не говоря, вверх ногами. Многие господа одобряют.

— Сыпь.

— В момент-с!

— Молодчина, брат. Без слов почти понимаешь!

— Помилте, нам ли не знать, что господам требуется.

За сие уменье потрафить и бывают антрепренёры из лакеев награждаемы истинно «по-барски».

Лакейский характер сезона звучал во всём.

Никогда ещё мы не видали таких лакейски-безграмотных афиш:

«Неподражаемо-экстравангантная belle этуаль ранга-премьер, нек-плюс-ультра».

Эпитеты, словно лакей карточку вин выхваляет:

— Мадера-с вье трего-го многие гости «обожают».

Лакейский характер сезона звучал в газетных извещениях о готовящихся «экстра-гала-представлениях»:

«Дирекция сада „Заводиловки“, поистине, не щадя трудов и издержек, прибавила новый сенсационный номер к своей ультра-небывалой программе. Сегодня на сцене указанного учреждения состоится европейски-небывалый монстр-гала спектакль: выступает в первый раз красавица Санкюлот, которая будет стоять на голове целых полчаса перед всей публикой. Интерес зрелища усиливается тем, что красавица Санкюлот — не кто иная, как дочь испанского герцога Сиерра-Морена, сбежавшая из родительского дома, ради стремления ходить непременно на голове, что, говорят, несовместимо с испанским этикетом, очень строгим на этот счёт».

Ну, скажите, разве не лакей диктовал почтенному русскому писателю эту заметку?

Ибо, что такое для лакея дочь испанского герцога?

— Бывают, что и из генеральских дочерей в такую жизнь попадают!

Так рассуждает лакей и диктует почтенному русскому писателю:

— Сыпь! Пиши, что испанская ерцогиня на голове стоять будет! Фурористее!

На днях мне пришлось быть в одном из наших летних эдемов.

Шла оперетка, и шла даже прилично. Все играли так себе, нельзя сказать, чтобы уж очень омерзительно, а толстый комик — даже недурно. Разговаривал по-человечески и уж в сомнение приводить начал.

— Неужели он так-таки и хочет прилично провести себя всё время, и хоть для финала не выкинет никакой штуки, предназначенной, выражаясь словами Толстого, «для увеселения молодых лакеев»?