Читать интересную книгу «Вертер», этим вечером… - Патрик Ковен

В зале темно.

Орландо ослабил галстук, освобождая шею, и сквозь вельветовую куртку помассировал живот. Спиральная лестница поднималась до самых лесов. Там, вверху, было царство мостиков и прожекторов; над сценой, словно над старым трехмачтовиком, свисали снасти. Головокружительная высота, на глаз и не определишь, сколько здесь метров. И все тот же запах — древесной пыли и клея. Завод и собор в одном лице с металлическими стропилами…

Внизу, на палубе этого огромного корабля, поднималась волна аплодисментов. Только что за пульт встал Джузеппе Саноли. Он подавал большие надежды, кое-кто даже считал его новым Тосканини, настолько он умел взметнуть оркестр в яростном вихре или подчеркнуть медлительность адажио, когда смычки виолончелей словно наливаются свинцом. С этим дирижером Орландо дважды пел «Тоску», и они вырывали друг из друга душераздирающе жалобные мелодии. Саноли гнался за рыданием, как за нотой. К концу спектакля он был весь измотан, его волосы липли ко лбу, словно у теннисиста после финала Уинблдона.

До слуха певца донеслась музыка, пока еще заглушенная массивным занавесом, отделявшим его от оркестра и зрителей.

— Господа Натале и Уолтон, пожалуйста, на сцену.

Орландо поднялся по ступенькам, толкнул фанерную дверь, и перед ним за стеклами и слуховыми окнами распростерлись крыши Парижа. Он был на втором этаже мансарды. Внизу спиной к публике стоял Уолтон, повернувшись к огромной картине, которую он якобы рисовал. Баритон поднял голову и подмигнул тенору. Орландо прошел мимо корешков старых книг, громоздившихся на бутафорской полке, уселся лицом к видневшемуся за окном собору, за древний стол, заваленный бумагами, и взял в руки перо. В чернильнице были даже настоящие чернила. Томби умел окружить себя высококлассными реквизиторами. Так, всё, теперь я Рудольф. Увертюра подходила к концу. Оставалось четыре такта, Саноли налегал на духовые, обрушивая на слушателей ураган звуков. Нескольку секунд спустя они отправлялись в путешествие. Орландо увидел, как вертикальный обрыв занавеса в тридцати метрах от него задрожал и начал подниматься. Он закрыл глаза. Теплый воздух ворвался из зала на сцену, из софитов хлынули потоки прожекторного света. Корабль покидал порт. Он набрал полные легкие воздуха, и, как всегда, его шея взмокла при первых же нотах.

Угрюмый небосводЗатянут пеленой…

Ну вот, теперь он знал, какой у него сегодня будет голос. Все должно пройти хорошо. В высоких нотах чувствовалась даже какая-то горячность. И вот он уже очертя голову бросился в это бушующее море духовых…

Приветствую тебя, Париж!

Сегодня вечером в Мюнхене дают Пуччини…

Эльза и Людвиг шли следом за катафалком, возглавляя процессию. Супруга и сын покойного. Карола и Маргарет с двух сторон поддерживали Ингрид Волленхаус: та несколько раз чуть не упала на посыпанной гравием аллее, словно отсутствие рядом сестры нарушало ее равновесие. Прабабка осталась сидеть дома, одна в огромном салоне. Ханс Крандам идет один, возглавляя группу соседей и зевак. На нем костюм металлического оттенка — в точности такого же цвета, как и это туманное утро. Дорога идет вверх, вдоль гранитных надгробий, к первым пихтам, чьи вершины укрыты клочками развеивающегося тумана. Чувство холода усиливается из-за ветра, от которого черные юбки женщин липнут к ногам. Цвета нет. Все вокруг словно сговорилось против цвета: мрачное свинцовое небо, кресты и статуи, которые под плотно нависшими тучами кажутся высеченными из того же, похожего на гипс, материала, что и надгробные монументы. Тусклые лица, траурные ленты, темные пальто — все укрыто покрывалом тумана, разорванным горными пиками и ветвями безмолвных лесов. Даже венки из цветов в этом болезненном свете сделались какими-то одинаковыми и выглядят теперь всего лишь аляповатыми нагромождениями увядающих лепестков. Пройдя половину пути, процессия минует мавзолей: гранитный кирасир, застывший в массивной неподвижности, с саблей наголо яростно бросается в туман.

В своих ботинках на высоком каблуке Маргарет спотыкается. Кожа натирает ей щиколотки. Сегодня утром она специально для церемонии одолжила обувь у Каролы. Разыскивая бумаги, они перекинулись парой-тройкой слов. Старик оставил завещание. К тому же возникла проблема: что делать со всеми этими картинами, со всеми портретами Вильгельма Тавива?

Предводитель процессии останавливается. Все вокруг неподвижно, словно приколотый кнопками рисунок школьника на стене времени. Рисунок тушью и карандашом на серой бумаге. Людвиг говорит что-то своей матери, но та его не слушает. Они держатся в сторонке от остальных, возле катафалка, с которого уже спускают гроб… Ханс Крандам подходит к группке из трех женщин и встает возле Каролы… Он прилетел самолетом сегодня рано утром. Орландо тоже хотел приехать, но Карола ему запретила. Это было незачем. И потом, для чего провоцировать конфликт, а может быть, даже и скандал? Ведь она еще не знает, что известно и что не известно ее мужу. Она не питает иллюзий на этот счет. Эльза, Ингрид, а может, даже и Маргарет все ему расскажут. Бабушка, двоюродная бабушка, младшая сестра… Когда нет взаимной привязанности, все эти слова — пустой звук. Они будут рады обо всем нашептать Хансу. «Карола уезжала с этим артистом, с этим певцом. Они великолепно провели время в Вене…» Мне все равно… Я уеду, покину эти холодные земли, в которых теперь суждено гнить Петеру. Да и остальные очень скоро последуют за ним. Хильда первая в очереди.

Кому будет лучше, если я зачахну в сафенбергских туманах? Орландо, я хочу жить, забери меня отсюда! Даже это кладбище — и оно не для меня. А ведь остальные все здесь, в этом погребе, весь род со времен Шарлоты. Однажды мама сказала, что для меня тоже найдется место среди Кюнов. Никогда не забуду ее взгляда в тот момент. В ее голосе сквозила гордость и торжественность. Кажется, Эльза только что закашлялась.

От этого гуляющего по холмам ледяного ветра можно ждать чего угодно. По возвращении нужно будет дать ей антибиотики. Я знаю их всех, как свои пять пальцев. Как странно думать о встрече с мертвыми! Я не верю в жизнь после смерти, но всегда воображала себе небытие как отражение реального мира. Существует иной Сафенберг, до мелочей похожий на наш, и когда один пустеет, другой наполняется людьми. Петер присоединится к остальным в большом салоне, где почетное место в кругу сидящих женщин занимает Шарлота Хард. Именно она, как и в былые времена, управляет домом. Ничего не изменилось — то же небо над теми же в точности лесами. Даже одежды у всех похожие. Именно это имела в виду мама, говоря мне о моем месте.

Веревки натягиваются, трутся о спускаемый в яму гроб. Группа людей неподвижна, словно на фотографии. Кароле вдруг приходит в голову, что она впервые видит Маргарет в платье. Она берет кропило, поданное Эльзой, делает над могилой крестное знамение, потом протягивает кропило мужу. Почему-то в этот момент ей вспоминается, что усопший и Ханс были, кажется, связаны каким-то тайным сговором. Иногда по вечерами, когда Эльза пела, эти двое устраивались рядом, и в паузах Карола замечала, как они шепчутся. Что общего могло быть между стариком с накрашенными бровями и этим технократом в сером костюме? Они сидели в полумраке, свет выхватывал лишь тапочки старика и начищенные туфли мужа, шнурки на которых были завязаны настолько туго, что, казалось, их никогда уже не развязать. Отныне, слушая пение Эльзы, в глубоком кресле будет сидеть лишь Ханс. Комья земли застучали о крышку гроба, присыпав латунное распятье… Requiescat in расе…

Губы Маргарет коснулись волос Каролы.

— Это не он убил Тавива.

Карола подскочила.

— О чем это ты?

— О том, что он сказал мне перед смертью.

Карола уже собирается что-то ответить, как вдруг замечает Эльзу: та отделилась от группы и неподвижно застыла совсем рядом с ямой, которую могильщики закопали уже почти доверху. Она видит ее со спины. Дрожащий, до смешного тонкий и неуместный голос доносится вдруг сквозь равномерный стук разбивающихся комьев. Это финальная ария, та самая, из последнего акта. Слишком высокая нота всхлипом разлетается в холодном воздухе.

Эльза Кюн поет предсмертную арию из «Вертера».

Мюнхен, Национальный театр. Орландо чувствует, как зал охватывает напряжение. Бескрайнее и неприметное пока волнение, словно вызванное надвигающейся опасностью, морская зыбь перед штормом. Мой голос, мостик, переброшенный между ними и мной… Эмилиана Партони бежит на носочках, словно балерина, ее платье колышется в свете луны. Мими пока еще избегает любви, но чувства уже влекут ее к Рудольфу. Они в конце концов ее и погубят. Как всегда, в финале опер герои только и делают, что умирают. Он приближается к ней, хватает ее за руку, чтобы она не убежала, музыка затихает, и их руки медленно взмывают вверх в лучах прожектора. Эмилиана разжимает пальцы, и свет отражает белизну ее ладони. Внизу, под крышами, Париж уже уснул. Сквозь распахнутое окно врывается летняя ночь, угадывается ветка сирени и скрывающийся за нею купол базилики на Монмартре. Ладони Рудольфа и Мими соприкасаются, переплетаются между собой… «Пальцы, Орландо, ты должен целовать ее даже кончиками пальцев. Все внимание сейчас обращено на них».