— Убитого гарпуном,— смело добавил я.
— Не думаю, чтобы мне это понравилось,— сказал Людвиг.— Должно быть, на вкус что-то вроде рыбы, да? Меня всегда тошнит от копченой селедки и страшно хочется пить.
Я снова посмотрел на бармена, он ответил сочувственным взглядом.
— Видишь,— сказал я ему,— каким приятелем я обзавелся. Настоящий гунн.
— Точно, сэр,— отозвался бармен.— Думаю, неделька-другая в Дублине пошла бы ему на пользу. Не хуже психушки, говорят люди.
— Я подумаю,— обещал я ему.
— В Дублине очень влажно, верно? — спросил Людвиг, искренне желая пополнить свои знания.
— Верно,— ответил бармен.— Его еще называют Северной Венецией. Именно там была изобретена гондола.
— Но я думал...— начал озадаченный Людвиг.
— Пошли,— перебил я, беря его за руку.— Пойдем поедим копченой селедки.
За превосходной трапезой Людвиг облегчил душу, поведав мне про Пенни. Дескать, она и молодая, и веселая (хотя и лишенная чувства юмора, предположил я), но они постоянно ссорятся, постоянно. Она всегда копается, когда надо куда-то собраться, всегда поступает наперекор ему, но самый большой грех — спеша одеться, разбрасывает пополу чулки и бюстгальтеры. Людвиг полагал, что именно эта привычка в сочетании с некоторой разницей в возрасте делает невозможной саму мысль о женитьбе, во всяком случае весьма сомнительной. Я возразил, что это как раз то, что ему нужно: молодая живая особа, которая будет спорить с ним и заставлять ходить по пояс в разбросанных чулках и бюстгальтерах. Сказал, что множество браков распалось из-за чрезмерной аккуратности жены и множество были спасены уроненным вовремя бюстгальтером. Новизна этой идеи поразила Людвига, и после двух бутылок превосходного вина я почти убедил его завести вместе с Пенни собственную гостиницу в Борнмуте, при условии, что она не станет ронять бюстгальтеры в коридорах.
— Я написал ей, приглашая приехать в Борнмут и побыть со мной во время моего отпуска,— признался он.
— И что же она?
— Не ответила. Я очень беспокоюсь,— озабоченно сказал Людвиг.
— Перестань беспокоиться,— твердо произнес я.— Знай ты французскую почту, как я ее знаю, вообще не стал бы беспокоиться. Письмо, в котором говорится, что она приедет и любит тебя, придет в твой сотый день рождения.
Людвиг испуганно воззрился на меня.
— Шутка,— объяснил я.
— О! — воскликнул он с облегчением.— Значит, думаешь, она согласится?
— Непременно,— заверил я его.— Кто может устоять против ухаживания грязного гунна?
Эту шутку он уже знал, а потому громко расхохотался. Потом опять посерьезнел.
— Ты много путешествуешь? — спросил он.
— Порядочно.
— Это... ну... выбивает тебя из колеи?
— Нет. А что?
— Понимаешь, когда приближается отпуск, я всегда страшно нервничаю и у меня расстраивается желудок,— признался Людвиг.— Чем ближе отпуск, тем мне хуже. И когда отпуск начинается, мне так плохо, что я не получаю никакого удовольствия.
— Тебе нужен транквилизатор,— сказал я.— Могу поделиться.
— Поможет? — спросил он с надеждой.
— Конечно. Не забудь напомнить, у меня где-то лежит.
Сам принимаю, когда перетружусь.
— Большое спасибо,— сказал Людвиг.— Хочется хорошо провести отпуск.
— Будешь доволен,— пообещал я.— И Пенни тоже.
В приподнятом настроении мы доехали до парома, который хочется сравнить с воротами в другой мир. Подобно тому как Харон работает на перевозе через Стикс, так местный паром с куда более приятной целью двинулся через пестрящее островками и морскими птицами устье гавани Пула от роя сверкающих белизной отелей Борнмута в клочок пасторальной Англии, будто не изменившийся с позапрошлого века. Здесь широкие зеленые луга на покатых холмах были обнесены оградами из темного, колючего и косматого, точно волосы ведьмы, терновника. На исчерченных, словно вельвет, аккуратными бороздами полях стаи грачей летели за пахарем, будто чайки за кораблем. Живые изгороди были обвешаны лимонно-желтыми сережками, верба щеголяла пушистыми комочками цвета котикового меха.
Переплетенные на фоне неба черные голые ветки окостенелых деревьев на гребнях холмов создавали впечатление замысловатых синих витражей, замаранных тут и там первыми прутиками грачиных и сорочьих гнезд. Людвиг включил магнитофон, и машина начала вибрировать от громких мажорных звуков баварской музыки. Казалось, слышно, как мозолистые руки хлопают по кожаным шортам и как отбивают такт горные ботинки веселящихся баварцев с огромными пивными кружками. Забавный контраст ландшафту, через который мы проезжали...
Еще один поворот, и на коническом бугре в просвете между двумя высокими зелеными холмами мы увидели остатки замка Корф, этакий гнилой динозаврий зуб, торчащий из зеленой десны. Только центральная часть замка смогла устоять против фугасов и пушечных ядер кромвелевских вандалов и возвышалась теперь подобно остерегающему пальцу, покрытая щербинами, населенная галками, в одно и то же время жуткая и жалкая.
Оставив машину, мы пошли к замку. От холодного свежего воздуха и выпитого вина слегка кружилась голова. Две приземистые башни, напоминающие бугристые пивные кружки, охраняли вход под массивной аркой; поблизости остатки стены венчала еще одна башня, наклоненная под острым углом, подобно дереву, упрямо противостоящему попыткам ветра и воды повалить его на землю. Заложенный под нее в свое время фугас был недостаточно мощным, чтобы разрушить циклопическую шахматную фигуру из пэрбекского известняка.
Опережая нас, в том же направлении шагала высокая девушка с темными волосами. У нее были восхитительные длинные ноги, какими, кажется, природа наградила только американских девушек; ноги породистого скакуна, растущие чуть ли не от ушей.
Для просвещения Людвига я приступил к чтению лекции по истории Англии.
— Именно здесь,— сказал я, показывая на арку,— было совершено одно из ряда многих убийств. Эльфрида подло расправилась с Этельредом Нерешительным. Он охотился тут поблизости и решил навестить ее брата. А Эльфрида была, конечно же, его мачехой и страшно ревновала Этельреда, потому что он не испытывал по отношению к ней эдипова комплекса. Короче, когда Этельред Нерешительный — его еще называют Неустойчивым — перебрал меда...
— Меда? Что это? — спросил внимательно слушавший меня Людвиг.
— Три части водки, одна часть пчелиного меда с водой и щепотка ангостуры горькой,— отчеканил я и с удовольствием отметил, что девушка впереди сменила широкий шаг на более плавную поступь, чтобы лучше слышать меня.— Так вот,— продолжал я,— Этельред Нерешительный промчался на коне через мост под этой аркой и приветствовал мачеху со всей теплотой, позволительной человеку, свободному от эдипова комплекса. Сказал, что желает увидеть брата. Мачеха ответила, что его брат в темнице забавляется пыточными орудиями и что его сейчас позовут. А пока, предложила она, может быть, Этельред выпьет немного меда, чтобы восстановить силы. Этельред согласился.
Тем временем мы подошли к будке, где продавались входные билеты, и я смог рассмотреть лицо девушки. Она была очень хороша. Девушка купила путеводитель; мой слух уловил ее американский акцент. Поворачиваясь, она встретилась со мной глазами, улыбнулась и помахала мне путеводителем.
— Некоторые люди,— громко сказал я,— и не подозревают, что ждет их дальше.
Девушка помешкала, потом стала медленно подниматься по откосу к развалинам самого замка — достаточно медленно, чтобы и дальше слышать наш разговор.
— Что случилось потом? — спросил Людвиг.
— А вот что: Эльфрида смешала мед в шейкере из бараньего рога и налила Этельреду. Когда он нагнулся, чтобы взять свой рог, она вонзила ему в спину нож — не очень-то гостеприимный жест, ведь он был совсем не готов к этому. После чего она сбросила его тело в колодец — по-английски, как ты знаешь, «велл». Отсюда старая английская поговорка: «Олл из велл зэт эндс велл» — «Все хорошо, что хорошо кончается».
— И полиция не поймала ее? — спросил Людвиг.