Он достал из кармана бумагу и ловко свернул большой кулек. Обезьяна стала выхватывать из лотка Ваньки яблоки, надкусывать и бросать их в Дурова. Яблоки летели куда угодно, но только не в кулек. Одно из них даже угодило дрессировщику в лоб.
– Стой! Стой, черт! – закричал Дуров. – Не надо мне твоих яблок! Они у тебя все порченые!
– Ах так! – ответил Ванька. – Товар взял, так и рассчитывайся!
– Да за что же? Яблок не купил, да еще и по лбу получил! Это что за торговля?
– А вот я городовому свистну! – крикнул Ванька и засвистел.
На манеж выбежала мохнатая собака, на голову которой привязали фуражку городового. Она остановилась около Ваньки и завиляла хвостом.
– Здрасьте, Шарик Барбосович! – громко обратился к собаке Ванька. – Вот вам от моего хозяина, Акакия Макакиевича подарочек на Рождество!
Он вынул из кармана сосиску. Собака встала на задние лапы.
– А городовой-то у вас – прикормленный! – закричал Дуров.
– Это не взятка! – возразил Ванька. – Это традиция! Шарик Барбосович! Вот тут проходимец нам коммерцию нарушает. Сам яблочек наших набрал, а платить не хочет!
Он указал на Дурова. Собака-городовой повернулась к Дурову и залаяла на него.
– Смешно, – улыбнулся я. – И ко времени. Завтра как раз все эти городовые и дворники пойдут по квартирам шастать за рождественскими подарками.
Дуров-младший кивнул.
– Хорошо, – сказал он, – пусть работают. Пойдем, не будем им мешать.
Мы так же тихонько пошли вдоль арены, стараясь держаться подальше, чтобы Владимир Леонидович нас не заметил. Правда, мне показалось, что он все же посмотрел в нашу сторону, но не показал, что узнал.
– Куда мы идем теперь? – спросил я у Анатолия.
– Надо же вам посмотреть на Шматко. На Муму, конюха.
Я кивнул.
Вход на конюшню был в самом конце цирка – недалеко от служебного входа. Вделанные в стену деревянные ворота вели в стойла. Пройдя насквозь, ты попадал в «бочку» – крытый конный манеж небольшого размера, а оттуда – в амуничную и кузницу. Но на конюшне Шматко не оказалось. Старший конюх сказал, что послал Муму за ветеринаром – у одной кобылы ночью случились колики.
– Подождем в «бочке»? – спросил Дуров.
– Хорошо.
Мы сели на лавку за барьером, наблюдая, как мальчонка лет двенадцати гоняет на корде белого орловского рысака.
– Понравился вам номер? – спросил Анатолий.
– Да.
– А ведь это я его придумал. Три года назад.
– Вот как?
– Я понимаю, – быстро сказал Дуров-младший, – вы думаете, я обвиняю брата в… В том, что он позаимствовал у меня номер.
– Нисколько.
– Нет, я не обвиняю. Нет. Хотя… Это далеко не в первый раз. Да. Но это не очень хорошо.
Я повернулся к Анатолию.
– Насколько мне известно, такое заимствование – это обычная практика. Во всяком случае, так мне говорил сам Владимир Леонидович…
– Да, конечно, – смутился Дуров-младший. – Но понимаете, нас начинают путать. Фамилия одна. Номера либо похожи, либо идентичны… Конечно, знатоки, любители цирка – они прекрасно осведомлены, кто есть кто. Но вот простая публика…
Мальчик остановил лошадь и, щелкнув бичом, пустил ее в другую сторону.
– Поэтому вы в ссоре? – спросил я.
Дуров вздохнул:
– Не только поэтому.
– Ваш брат как-то упоминал о разных подходах к дрессуре.
Анатолий кивнул.
– Да. На самом деле он – гений дрессировки. Говорю вам это сейчас и больше никогда не скажу. Если честно, то его методы – пусть более затратные по времени и количеству усилий, они… Они более честные по отношению к животным. Он дрессирует мягко, не причиняя животным боли. Это долго, да. И не дает быстрого и яркого результата. Но такая дрессура работает на него.
– Как?
– Публика, зная его метод работы, конечно же, считает его лучшим дрессировщиком России. Каждый дурак может запугать животное и тем заставить его делать все, что угодно. А он обходится без боли. Он любит своих артистов.
– А вы?
Анатолий отвернулся.
– А я – по другой части.
– Но вы более знамениты, чем ваш брат.
Дуров-младший кивнул.
– Пока – да. Но – пока. Вы, Владимир Алексеевич, думали о том, каким останетесь в памяти потомков?
Я пожал плечами:
– Никогда не задумывался. Я – репортер. Заметка живет только один день.
– Но вас называют королем репортеров.
– А вас – королем шутов, – парировал я.
Дуров горько рассмеялся.
– Вот сидят два короля, – сказал он. – Два короля без корон, королевств и придворных. Завтра умрем – никто про наши величества и не вспомнит. Вот, что за черт, работаешь, из кожи собственной вылазишь, как Царевна-лягушка, а потом – суп с котом. Никому это все не нужно. Вернее – нужно на один вечер. И все. Посмеются, похлопают и – домой, под бочок к жене.
– Да будет вам!
– Да, действительно. Извините, накатывает. Вы знаете, что клоуны в жизни – самые злые, ворчливые и рефлексирующие существа? – Он вдруг замолчал и вытянул палец. – Посмотрите туда!
Я взглянул в направлении, указанном Дуровым, и увидел, как по противоположному проходу медленно идет человек – из-за барьера были видны только его кудлатая голова и плечи. Дуров встал:
– Догоним?
Мы бросились догонять конюха. Анатолий ухватил его за рукав уже на середине конюшни. Муму остановился и покорно повернулся к нам.
– Привет, борода! – весело сказал Дуров-младший. – Узнаешь меня?
У немого действительно была нечесаная серая борода. А в дополнение к ней сморщенное лицо с глубоко запавшими глазами и нос картошкой. Низкий лоб вкупе с выдающимися надбровными дугами выдавали бы в Шматко человека недалекого, но склонного к диким поступкам – правда, только если верить физиогномистам. Я же частенько встречал людей самой звериной наружности, которые тем не менее были куда как человечнее многих обладателей безупречной аристократической внешности.
При виде Дурова Муму заволновался, замычал и начал мелко кланяться.
– Узнал! – довольно сообщил мне Дуров-младший и повернулся к своему собеседнику: – Ну, как ты живешь?
Конюх закивал головой и стукнул себя по груди. Хорошо, мол, спасибо.
– Не замучили тебя тут?
Немой отрицательно завертел головой.
– А не женился еще? – спросил Дуров.
Конюх засмущался, как подросток, и, наклонив голову вбок, замахал грязной ладонью.
Дуров снова повернулся ко мне.
– Хотите с ним поговорить? – спросил он. – Ответов совершено ясных не будет, но наш Муму и без слов достаточно красноречив.
«Рефлексы! – подумал я. – Вот человек, который прост и несведущ в этих материях. Кроме того, за неимением слов, он будет реагировать ярче».
– Скажи мне, дядя, – обратился я к Шматко мягко, – ты ведь пять лет назад нанялся сюда в конюшню?
Конюх внимательно выслушал меня, а потом что-то загулил и начал пожимать плечами.
– Ну! – сказал Дуров. – Этого он, как видите, уже не помнит. Для него пять лет – срок слишком давний.
– Хорошо, – согласился я, – а знаком ли тебе Дёмка Тихий?
В глазах немого вдруг промелькнул страх. Он на секунду застыл, а потом яростно стал мотать головой.
– Не знаешь такого, – кивнул я, уже будучи в полной уверенности, что прозвище Тихого немому известно. – И последний вопрос. Может, ты случайно видел… или слышал, кто тут артистов у вас убивает, – последнее слово я выделил нарочно и впился в лицо конюха.
Тот плотно сжал губы, нахмурился и снова замотал головой. А потом отвернулся и быстро пошел к выходу из конюшни, не реагируя на окрики Дурова.
– Ну вы и спрашиваете, – сказал тот, когда Шматко вылетел из ворот конюшни. – Прямо берете быка за рога.
– Это специально, – пояснил я. – Мне важней были не его ответы, а его реакция. Рефлексы.
– Рефле-е-ексы! – важно кивнул Дуров-младший. – Это вы моего братца наслушались про рефлексы?
– Не только его.
– Ну и как вам рефлексы нашего Муму?
– Очень интересно, – ответил я коротко.
– Не расскажете?
– Обязательно. Но чуть погодя. Хорошо?
Дуров кивнул:
– Рефлексы – это правильно. Только знаете, какой главный рефлекс?
– Боязнь боли?
– Да. Даже не надо ее применять. Главное – показать, что ты хочешь ее причинить.
Мы дошли до гардероба. Но не успели еще попросить подать свою одежду, как пожилой гардеробщик, перегнувшись через стойку, зашептал Дурову:
– Анатолий! Ты слышал?
– Про что? – спросил Дуров-младший.
– Про афишу?
– А что про афишу?
– Ее полчаса назад снова повесили. И вот тебе!
– Что с ней? – спросил я, предчувствуя нехорошее.
– Повесили афишу. И рядом униформиста поставили. А тут двое – вроде как рабочие. Несут фанеру. Большоооой лист такой. Несли-несли и уронили – первый как будто поскользнулся.
– Ну?
– Баранки гну! Этот-то – Петруха, который униформист, – бросился помогать. Помог на свою голову. Энтот встал и – спасибо говорит. И пошли. И все.
– Как все? – спросили мы с Дуровым.