— Художница и коневод, — заметил Агриппа. — Весьма занятная парочка. Интересно…
Его слова потонули в шуме волнения, поднявшегося снаружи. Гости выпрямились и сели на кушетках. Дверь отворилась, на пороге возник солдат.
— В чем дело? — спросил Октавиан и встал.
Юба с Агриппой тут же последовали его примеру.
— Прошу прощения, Цезарь. Есть новость, которую вам, наверное, будет любопытно услышать.
— Нашего знаменитого изменника поймали? — подал голос Юба.
— Нет, но один из сторонников Красного Орла…
— Значит, теперь и мои солдаты готовы его возвеличивать?! — рявкнул Октавиан.
Несчастный попятился.
— Нет. Я… я хотел сказать: «изменника». Один из его сторонников сегодня задержан у храма Юпитера при попытке повесить вот это.
Цезарь выхватил у него свиток.
— Новое воззвание, — пояснил солдат. — И внизу, как обычно, красный орел, его знак.
— Задержанного уже пытали? — осведомился Октавиан.
— Да.
— И что же он говорит?
— Что встретил у Форума незнакомца, который ему заплатил…
— Какого еще незнакомца?
Солдат покачал головой.
— Задержанный клянется, что это был простой земледелец.
Цезарь пронзил его убийственным взглядом.
— Автор этих слов не может быть земледельцем. Он образован и беспрепятственно бывает на Палатине. Воин, охранник или же очень глупый сенатор. Ваш задержанный врет!
— Отсечь ему кисть руки, — поспешила вмешаться Ливия, — и прибить ее на двери Сената.
Солдат посмотрел на Октавиана.
— Да. А если он и тогда не вспомнит, кто ему заплатил, — распять его. Агриппа лично проследит, чтобы все исполнили в точности. Пошел! — прикрикнул Цезарь на замешкавшегося воина.
В триклинии повисла тревожная тишина.
Октавиан опустился на место и посмотрел на арфистку.
— Продолжай играть!
Девушка дрожащими руками принялась перебирать серебристые струны. Вскоре комната наполнилась приглушенными тревожными голосами.
Повернувшись к Октавии, я шепнула:
— Не понимаю. Кто это — Красный Орел?
Она с беспокойством покосилась на брата, но тот говорил с Агриппой и ничего не слышал вокруг.
— Этот человек мечтает покончить с рабством.
— Значит, он подбивает рабов на бунт? Октавия неловко поерзала на кушетке.
— Нет. Любые подобные попытки уже не раз подавлялись. Рабы не имеют оружия и не способны объединяться.
— Тогда чего же он добивается? — вступил в беседу Александр.
— Чтобы взбунтовались патриции. Чтобы люди, наделенные властью в Сенате и золотом, сами решили положить конец современной системе.
Брат поморщился.
— Он и вправду надеется?
— Этому не бывать, — отвечала Октавия с печальной улыбкой. — В лучшем случае можно ждать некоторых поблажек в законе.
— И даже на это рассчитывать глупо, — мрачно вставил Юба. — Рим никогда не откажется от рабов. Галлы, германцы…
— Египтяне и мавританцы, — подхватила я. И с горячностью прибавила: — Если бы не каприз Фортуны, мы с тобой оказались бы среди этих несчастных.
Марцелл обернулся на нас из-за соседнего столика. Похоже, последние слова я выпалила громче, нежели собиралась.
Глава пятая
— Довольно смелые слова, — произнес Марцелл.
— Или довольно наивные, — сердито прибавил мой брат.
— А что? Разве это неправда? — возразила я.
Мы трое сидели на разных кушетках нашей комнаты. Озаренный пламенем комнатного светильника, племянник Октавиана походил на золотоволосого Аполлона. Казалось, его могучие загорелые руки способны сделать все на свете. Странно ли, что дядя предпочел его Тиберию, своему озлобленному приемному сыну?
— При чем здесь правда? — отмахнулся Александр. — Твое счастье, что Цезарь ни слова не слышал.
Я покосилась на дверь. Вскоре должна была появиться Октавия и разогнать нашу компанию по комнатам.
— Как, по-твоему, обойдутся с тем узником?
— В точности так, как сказал дядя. Его правую кисть прибьют на дверях Сената.
— И Агриппа исполнит приказ? — тихо спросил мой брат, сняв жемчужную диадему и пригладив ладонью выбившиеся волосы.
— Или кто-то еще. Но в Риме не отыскать человека более верного, чем Агриппа. Он и дочь родную не пощадит, если та будет чем-нибудь угрожать Республике. В конце концов бунтаря непременно схватят.
— А почему этот странный знак — красный орел? — полюбопытствовала я.
— Орел — символ наших легионов. Получается, якобы Рим обагрен кровью своих рабов. Вольноотпущенные считают этого человека ужасно храбрым. Только не вздумайте упоминать его прозвище при Октавиане: дядя убежден, что оно возвеличивает дело мятежника.
— Если сенаторы до сих пор не взбунтовались, — задумчиво проговорила я, — чем же он провинился перед законом?
— Например, тем, что тайно освобождает гладиаторов прямо с арен. И помогает бежать мужьям и женам, разлученным в рабстве.
— Бежать? Куда? — выпалил Александр.
— Должно быть, на родину. Несколько месяцев назад на Фламиниевой дороге поймали беглых рабов-галлов. При них нашли достаточно золота, чтобы вернуться домой.
Я покосилась на брата. Тот прочитал мою мысль — и строго покачал головой. Но разве у нас еще оставалась другая надежда? Если Красный Орел помогает галлам устроить побег, что ему стоит помочь нам вернуться в Египет? Брат не хуже меня слышал предупреждение Октавиана: «Девушка хороша. Через пару лет, когда понадобится утихомирить одного из сенаторов, она как раз войдет в нужный возраст, чтобы составить чье-нибудь счастье. Мальчишкам еще не исполнилось и пятнадцати. Не будем их трогать — и люди сочтут меня милосердным». А что потом, когда не надо будет казаться милосердным? Когда Александр войдет в совершеннолетний возраст и его сочтут опасным?
Тем временем племянник Цезаря продолжал:
— Все-таки есть в его поступках нечто благородное. Ведь если бы не каприз Фортуны, мы тоже не родились бы на Палатине. Жили бы где-нибудь в Субуре, спали бы с крысами и попрошайничали на улицах. Или, подобно Галлии, нас бы продали в рабство.
Александр подался вперед:
— А разве она родилась свободной?
— Конечно. Ее отец — Верцингеторикс.
— Галльская царевна! — ахнула я.
Марцелл кивнул.
— Маленькой девочкой она прибыла в Рим в цепях. Через несколько лет ее отца провезли напоказ во время триумфа Цезаря, а потом казнили. — Увидев мой взгляд, он поспешил добавить: — С египетской царицей так бы не поступили. Верцингеторикс был предводителем галлов и варваром. Мама рассказывала, что Галлия первое время не знала ни греческого, ни латыни.