Читать интересную книгу Групповые люди - Юрий Азаров

— А вот тут ты ошибаешься. Мы принимаем меры, чтобы дать всем осужденным максимум свободы! У каждого будет возможность жить на воле, бывать в семье. С любимыми женщинами, Першнев. У тебя есть любимая женщина?

— Это еще одно преступление, если хотите и перед Богом, — лишать единения с противоположным полом…

— А ты на двести, на триста процентов прав, Першнев. Так давай же вместе бороться за свободу. Нам нужна реальная перестройка, а не болтовня. Нам нужна такая перестройка, которая отвечала бы интересам всех трудящихся.

— С вами ничего перестраивать не буду. Вы испоганили мою душу, отняли то самое лучшее, что было во мне. Ваша Единственная перестройка будет состоять лишь в том, чтобы вас всех до единого уничтожить…

— Квакин! Квакин! Позвать Багамюка! Немедленно общее собрание! — Заруба налился кровью. Квакин поднес ему стакан воды. Заруба отшвырнул стакан с такой силой, что стакан хлестнулся в окно, откуда посыпались стекла. Заруба опустился на стул. Сказал уже спокойно:- Отставить, Квакин. Никаких собраний. Велика честь! У вас есть решение?

— Есть, конечно, гражданин начальник. Наша комиссия уже дважды выносила решение на пять суток шизо, а вы не утверждали, гражданин начальник. Жалели барбоса. Комиссия снова настаивает, нельзя спускать таким бунтовщикам. Надо ему добавить еще пару суток. Не пять, а семь суток шизо, гражданин начальник. Пусть там выступает. И поместить его в северный изолятор, где сверху и с боков подтекает и куда крысы сбегаются по ночам. Пусть перед ними выпендривается, а мы не потерпим нарушителей в своей среде! У нас здоровый коллектив!

Першнев расхохотался. Его смех долго еще был слышен, пока не захлопнулась последняя дверь.

Следующим предстал перед нами Конников Слава. Весь в шрамах. В ожогах. Мне успел рассказать Заруба, как Слава неудачно осуществил самосожжение. Заруба раскрыл дело Конникова на нужной странице, и я прочел маленькую заметку, набранную типографским шрифтом. Заметка называлась "Самосожжение на площади Дзержинского". Автор рассказывал: "Когда мы с товарищем выезжали на площадь с проезда Серова, я увидел, как со стороны Политехнического музея к памятнику бежал молодой человек с пакетом в руках. Обогнув памятник, мы стали свидетелями странного зрелища. Человек поднял над собой сферическую пластиковую канистру и вылил на себя ее содержимое. В этот момент я понял, что произойдет через секунду. Молодой человек достал спички, мгновенно вспыхнул и с жутким криком начал кататься по газону, покрытый плотным слоем огня. Откуда-то взялись люди с брезентом. Милиционер бесстрастным голосом отдавал команды. Потушенный самосожженец — живой, но с подпалинами на одежде и теле — был увезен машиной "скорой помощи".

— А что было потом? — спросил я.

— А потом меня били.

— За что?

— За осквернение памятника…

— А почему ты выбрал именно этот памятник?

— В Москве только один такой памятник.

— Слава, у тебя есть мать? — спросил Заруба. Слава кивнул головой.

— Кем она работает?

— Уборщицей в исполкоме. Заруба вздрогнул.

— Не жалеешь ты свою мать. Слава. Не любишь ты ее! Скажи честно, не любишь ведь?

— Люблю.

— Ты и себя не любишь, и отсюда все беды. Ну какое ты имел право заниматься самосожжением? А если все себя начнут сжигать, что тогда будет? Кто новую жизнь будет строить?! Кто, Квакин, будет строить новую жизнь, если все сожгут себя?

— Некому будет строить новую жизнь, гражданин начальник, — бойко ответил Квакин.

— Так надо разъяснить этим осужденным это положение.

— Разъясняли, гражданин начальник.

— И смотри у меня, Конников, не вздумай здесь у нас выкидывать подобные коники. Мы должны экономить бензин. Так, Квакин? — уже широко улыбнулся Заруба, должно быть довольный своей остротой.

— Так точно, гражданин начальник.

— Вот что, Степнов, немедленно подключайтесь к практической работе. Пока группа Лапшина разрабатывает теоретические проблемы демократизации, гуманизации и даже эксгумации старого барахла, — Заруба решил, что он удачно сострил, рассмеялся, вытер платком лоб — устал, черт побери, — и добавил:-…будете работать в жесткой изоляции. Ваш маршрут — восточный подвал — северный изолятор — библиотека — западный подвал. Оба подвала оборудованы — записывающие устройства, шурудило, спортивный инвентарь, — Заруба снова рассмеялся. — Рекомендую не перепутывать бананы и бананки, металлические ломики и резиновые палки, в остальном разберетесь сами. Квакин вас проводит. Контролировать ваши результаты будет Орехов. И чтобы без всяких там плюрализмов. Нужен точный диагноз. Методика нужна, а не болтовня. Эти трое ребят — отличные парни. Стали овцами. Надо им вернуть мужское достоинство.

Когда Заруба ушел, Квакин мне сказал:

— Вам повезло. Главное — выкиньте из головы прошлое. Оно теперь никому не нужно. Врубайтесь в работу. — И он стал подробно рассказывать о том, как надо переделывать личность, как применять на практике маколлизм, а в заключение еще раз подчеркнул, что все-таки главное — забыть все то, что осталось за колючей проволокой: близких, родных, свои прежние увлечения, привязанности, — ничто не должно отвлекать настоящего маколлиста от высоких его обязанностей!

13

Вопреки наставлениям Квакина, я жил прошлым. И, может быть, это была моя настоящая, радостная и грустная жизнь.

Я перебирал в памяти, как все произошло…

Зал был маленький, народу набилось много: не часто в крохотном зале Ленинградского университета собирается едва ли не всесоюзное сборище философов, психологов, педагогов, милиционеров, — господи, кого же тогда только не было в тот день! А все из-за того, что должен был выступать знаменитый Шапорин, а может быть, и не потому: может быть, просто народу было невпроворот, потому что сама по себе проблема — духовная жизнь современного человека — была интересна всем, на слуху у всех. Это было время, когда слово "личность" стало потихоньку набирать силу и уже никто не осмеливался говорить произносящему термины "личность" или "индивидуальность", что он тем самым принижает роль коллектива.

Я стал рассматривать зал и вдруг увидел знакомый профиль. Профиль принадлежал девице лет восемнадцати. Я с нею не то чтобы познакомился, а так, обмолвился двумя-тремя фразами на предыдущей конференции, где у меня было достаточно скандальное выступление и где собравшиеся единодушно осудили меня. Тогда эта девица подошла ко мне и сказала:

— Вы говорили сегодня прямо противоположное тому, о чем писали в "Новых исследованиях".

— Правильно. Вы следите за прессой? Сколько же. вам лет?

— Я студентка второго курса, а о вас нам рассказывал на семинарских занятиях Анатолий Сергеевич Ведерников.

Она назвала это имя, и моя игривость исчезла в одно мгновение. Толя Ведерников три месяца назад выбросился из окна десятиэтажного дома, а незадолго до этого он мне сказал: "Не вижу выхода". — "Надо бороться, — ответил я, — в этом выход". — "Бессмысленно". — "А уход из жизни — это предательство и подлость". — "Значит, я способен только на подлость и предательство", — произнес он так жалобно, что меня взорвало: "Да перестань же ты скулить!" С тех пор я его не видел. И теперь никогда не увижу. Когда узнал о его смерти, подумал: "Может быть, это и есть истинный шаг борьбы с этими сволочами! — И тут же упрекнул его:- Ну если ты кончаешь с собой, так сделай так, чтобы последний твой вздох стал нокаутом".

Я не успел тогда переговорить с девицей: она убежала, сказав, что торопится на поезд. А потом месяца через два — это были студенческие каникулы — она в институте подошла ко мне, передала чью-то рукопись, попросила, чтобы я кому-то подписал книжку, которую она вытащила из своей сумки. Я подписывал, изредка поглядывая на ее малиновый румянец, говорил какую-то ерунду, мол, жанр дарственных надписей я еще не освоил, а сам чувствовал, как она хороша, и еще думалось, что, чего доброго, не случайно она оказалась в нашем институте. Я предложил ей пойти в буфет чайку попить, а она вновь так же быстро исчезла.

А теперь я пробирался на свободное местечко рядом с нею. Она едва заметно кивнула на мое приветствие и чуть-чуть покраснела. И хоть я первые пятнадцать минут ни слова не сказал ей и она ни слова не произнесла, а все равно между нами будто шел безмолвный разговор.

"Вы знаете, что такое Мойра?" — эта фраза действительно застряла у меня в мозгах, и я хотел именно такой вопрос ей задать, но никак не мог улучить момент, да и фраза не слетала с кончика языка. Само по себе слово "Мойра" звучало для меня отвратительно. Оно казалось мне колючим, грязным, оскорбительным и никак не соответствовало тому высокому смыслу, который я хотел в него вложить.

"Это, наверное, что-нибудь сильно ругательное?" — спросила бы она. Слово "сильно" она проговорила очень приятно. Казалось бы, пустячное словцо, но оно так мило прошепелявилось в ее устах, господи! Что же я болтаю, в этом слове нет и шипящих, но вот она в этих свистящих буквах сразу будто запуталась и покраснела.