Нестойкость этого самоощущения и подобного типа идентификации в целом как раз и объясняется разрывом между планом предельной общности (коллективного «мы») и реальными требованиями ролевого взаимодействия в практиках повседневной адаптации, между негативной конструкцией такого самоопределения и содержательными задачами выбора, решения, принятия на себя его последствий. Сам же этот разрыв определяется принципиальными институциональными дефицитами тоталитарного и посттоталитарного общества – исторической и актуальной слабостью, грубостью, упрощенностью социальных представлений и связей, атомизированностью индивидов, во всех ключевых отношениях зависимых от государства и привычно адаптирующихся к социуму, сплоченному репрессивной властью19. Не зря среди считаных институтов, которые еще сохраняют доверие большинства россиян, в последние годы лидируют церковь, армия, органы госбезопасности, президент Путин. Под «легким бременем» православия, не отягощенного для большинства россиян сознанием греха, терпимостью и долгом, церковной дисциплиной и помощью ближним, в массовом сознании при его внимательном анализе обнаруживаются принципиальные установки и смысловые ориентиры совсем иных, «тяжелых времен». По видимости выступая будто бы преодолением и отрицанием советского общества, его антропологического субстрата и социального опыта, массовая религиозная культура в нынешней России остается их продолжением и консервацией, пусть и в реликтовом, ослабленном виде.
Примечания
1 Здесь и далее результаты всероссийских репрезентативных опросов взрослого населения, осуществленных Левада-Цент-ром (ранее – ВЦИОМ, ВЦИОМ-А), приводятся, если не оговорено иное, в процентах к числу опрошенных в каждом зондаже (N). Приверженцами ислама в этих исследованиях себя называют 4–5% опрошенных; цифры по сторонникам других конфессий – ниже границ статистической достоверности и учитываться не могут. Таким образом, речь идет лишь о фактах заявленной приверженности к православию и о наиболее общих, заметных тенденциях в массе населения страны, зафиксированных инструментарием анкетных опросов и стандартизированных интервью.
2 Декабрь 2003 года в России, N=1600 человек (данные Левада-Центра); сентябрь того же года в США, N=900 человек (данные FOX News / Opinion Dynamics Poll).
3 Вообще же по 11 темам из предложенных 19 среди россиян преобладало явное отсутствие интереса. Подробнее об этом см .'.Дубин Б., Зурабишвили Т. Досуговые интересы и индивидуальные склонности // Экономические и социальные перемены. 1996. № 1. С. 28–32.
4 См.: Хосроев А.П. Александрийское христианство. М., 1991. С. 57–91.
5 Еще одно сравнение с ситуацией в США: около 60 % американцев молятся ежедневно, для 84 % населения религия играет важную роль в жизни, см.: Washington ProFile: Weekly Digest. 2005. № 44 (April).
6 Подробнее об этом см.: Дубин Б. Модельные институты и символический порядок // Мониторинг общественного мнения. 2002. № 1. С. 14–19; Гудков Л. Массовая идентичность и институциональное насилие // Там же. 2003. № 1. С. 28–44; № 2. С. 35–51.
7 Идеология РПЦ, равно как и ее социальная работа, не является прямым предметом данной статьи, посвященной массовой религиозной культуре, содержанию массовых верований и стереотипов. Подробнее о нынешней социальной деятельности РПЦ см.: Митрохин Н. Русская православная церковь: Современное состояние и актуальные проблемы. М., 2004; Он же. Русская православная церковь и история XX века: Опыт современного лоббизма // Историческое знание в современной России: Дискуссии и поиски новых подходов. М., 2005. С. 91–108.
8 См.: Голубинский Е.Е. Вера, нравственность и религиозность народа // Он же. История русской церкви. М., 1904. Т. 1(2). С. 829–890.
9 Об этих типах верований в развитых обществах Запада см.: Morin Е. La croyance astrologique moderne. Lausanne, 1982; Adorno Th. The Stars Down to Earth and Other Essays on the Irrational in Culture. London; N.Y., 1994. Некоторые соображения о массовой эзотерике в отечественных условиях см.: Лидерман Ю. Синтетические небеса: Предсказательная литература в современной России // Новое литературное обозрение. 2002. № 55. С. 379–384.
10 См. об этом: Дубин Б. Запад, граница, особый путь // Мониторинг общественного мнения. 2000. № 6. С. 25–35; Он же. Запад для внутреннего употребления // Космополис. 2003. № 1(3). С. 137–153-
11 Подробнее об этом важнейшем аспекте коллективной идентификации россиян см.: Гудков Л. Отношение к США в России и проблема антиамериканизма // Он же. Негативная идентичность. М., 2004. С. 496–551.
12 Его символическое воплощение и своего рода вершина – разгром в 2004 году выставки «Осторожно, религия!» в Центре Сахарова и обстоятельства длившегося год судебного разбирательства над организаторами экспозиции (а не над вандалами-погромщиками, агрессивно аттестовавшими себя в качестве истинно верующих).
13 Д. Фурман и К. Каариайнен на материале своих исследований 1991–2002 годов пришли к похожим заключениям. По аналогии с общими настроениями россиян они называют отмеченные тенденции к усредненности, омассовлению, огосударствлению и вместе с тем ко все большей национальной замкнутости православных верований в России «религиозной стабилизацией», см. их статью под таким названием в журнале «Свободная мысль» (2003. № 7. С. 19–32). В целях уточнения я бы назвал этот процесс симулятивной стабилизацией единообразия и безальтернативности (о симулятивности см. ниже в данной статье). Его нынешняя распространенность и социальный смысл, конечно, гораздо шире религиозного, хотя сам процесс настолько широк, что не может не сказаться и на характере массовых религиозных верований.
14 См.: The Invention of Tradition / Ed. by E. Hobsbawm, T. Ranger. Cambridge, 1992. P. 1–14.
15 См.: Гудков Л., Дубин Б. Общество телезрителей: Массы и массовые коммуникации в России конца 90-х годов // Мониторинг общественного мнения. 2001. № 2. С. 31–45; Дубин Б. В стране зрителей // Дружба народов. 2001. № 8.
С. 181–188; Он же. Читатель в обществе зрителей // Знамя. 2004. № 5. С. 168–178.
16 Андерсон Б. Воображаемые сообщества: Размышления об истоках и распространении национализма. М., 2001; аналитическое развитие и критику адерсоновского подхода см.: Чаттерджи П. Воображаемые сообщества: кто их воображает?// Нации и национализм. М., 2002. С. 283–296.
17 См.: CoserL. Greedy Institutions: Patterns of Undivided Commitment. N.Y., 1974.
18 См. об этом статьи автора: l) Массовые коммуникации и коллективная идентичность // Вестник общественного мнения.
2003. № 1(67). С. 17–27; 2) О коллективной идентичности в современной России // Пути России: Существующие ограничения и возможные варианты. М., 2004. С. 233–238.
19 Подробнее об этом см.: Гудков Л., Дубин Б. Институциональные дефициты как проблема постсоветского общества // Мониторинг общественного мнения. 2003. № 3(65). с. 33–52.
II
Религиозные институты и неформальные практики
Виталий Безрогов
Власть дискурса и религия в воспоминаниях о детстве
Персональная история религиозной социализации в рассказах о себе
Работа поддержана грантом РГНФ 05-06-06162а.
В сферу исследовательских интересов историков, педагогов, религиоведов все более входит жизненный путь конкретного индивида, история приобретения грамотности, воспитанности, конфессиональной идентичности. В случае рассказов людей о себе, так называемых эго-документов, мы обладаем детализированными источниками для реконструкции религиозной социализации, меморизованной и описанной прошедшим через нее лицом. Относящиеся к вопросам веры автобиографические повествования обычно говорят о первом посещении храма и причастии; о сверхъестественных явлениях: божественных или дьявольских голосах либо видениях; об особенных персональных изменениях (внезапное чудесное исцеление и т. п.); об откликах божественных сил на детскую просьбу; о поисках у Бога защиты от повседневных проблем детской жизни и победы над притеснителями; приводятся в воспоминаниях обращения к Богу в трудную минуту, особенно глубокие просветления или проникновенные мысли о Боге; реконструируются эпизоды мистического экстаза или чувства единения с Богом и общиной; и мн. др.1
Примерно по 1960-е годы XX века индивидуальные повествования о себе использовались в основном в качестве иллюстраций. Такое отношение к автобиографиям сложилось из-за провиденциальности ретроспективных описаний, осуществляемых с точки зрения последующего жизненного пути автора вплоть до момента фиксации рассказа и конфессиональной самоидентификации автора на момент сочинения текста. Поэтому рассказы о себе, как ненадежные и фантазийные, для ученых XIX – первой половины XX века не обладали авторитетом2. В 1960-х годах наметился интерес к персональной религиозной истории, порожденный публикациями психологов3. Внимание фокусируется на личном опыте обычного человека4.